Интервью с Кириллом Владимировичем Копейкиным, записано в 16 часов 13 минут, Санкт-Петербург, 27 июня 2024 года.

- Здравствуйте еще раз, Кирилл Владимирович. Здравствуйте. Расскажите немного о семье, про вас, про ваше детство, юношество, о ваших интересах, что вы читали в юношестве, чем увлекались, интересовались, про ваши школьные и, может, чуть-чуть уже студенческие годы.

­- Вы знаете, у меня была обычная такая советская семья. Оба родителя – инженеры. Отец военный инженер, но в большей степени инженер, чем военный. Я вырос в материалистическом окружении, но у меня с детства было ощущение, что самое главное – познать истину. Не то, что мне кто-то это внушал, а вот, ну... как будто бы я с этим родился. И поскольку мир тогда казался материальным, то для меня познать истину – это значило познать, как всё устроено. И поскольку нужно познать до конца, то это значит, нужно заниматься физикой, причём именно фундаментальной физикой, теорией ядра и элементарных частиц. Для меня это было настолько очевидно, что даже не возникало вопроса, что может быть что-то иное. И когда я узнавал, что есть люди, которые не интересуются физикой, для меня это было просто удивительно, потому что, ну, а чем тогда вообще еще интересоваться, кроме как не физикой? Один из самых любимых фильмов моего детства – это фильм «Девять дней одного года»[1] – про физиков, которые занимаются поиском истины. И мне казалось, что нужно жить именно вот так, в поисках этой самой истины, понимаемой как истина физическая. Когда я учился в обычной районной школе, там физика мне легко давалась, меня отправляли на всяческие олимпиады. А потом, в последние два года, я пошел учиться в физико-математическую школу 239-ю, сейчас это президентский 239-й физико-математический лицей. И, вот, когда я попал в физматшколу, то у меня было ощущение, что я оказался в раю, потому что там прекрасные учителя, которые про науку рассказывают, но совсем не так, как рассказывали нам в обычной районной школе. Потому что в той школе, где я учился до восьмого класса, там было ощущение, что преподаватели и ученики находятся по разные стороны баррикад: задача преподавателей заключается в том, чтобы нас «зафиксировать» и по возможности какие-то знания в нас затолкнуть, а ученики стремились всячески улизнуть от этого внешнего давления. А здесь, в 239-й школе, было ощущение, что мы все братья, что мы занимаемся одним общим делом, что мы занимаемся поиском истины. Преподаватели старше нас и просто дальше в этом поиске продвинулись, и они делятся с нами своими знаниями, они помогают нам продвинуться вперед. И нас не надо заставлять, нам надо просто помочь, поддержать. И это, конечно, были просто замечательные годы. Я до сих пор с благодарностью вспоминаю всех учителей, которые там были, которые действительно очень помогли. Причем в 239-й школе замечательно преподавались не только естественно-научные дисциплины, не только математика, но и дисциплины гуманитарные, там был замечательный клуб «Алые паруса», который вели наши преподаватели литературы и был литературный кружок. Из нас не готовили, как порой может показаться, каких-то однобоких специалистов, которые только физикой и математикой занимаются и к гуманитарным наукам совершенно неравнодушны. Нет, там действительно учителя пытались максимально широко раскрыть нам глаза, помогали обрести широкий взгляд на мир. И я думаю, что это на самом деле полезно и для естественных наук, и для физики, потому что те люди, которые совершили революцию в физике в начале XX века, они все получили очень хорошее гуманитарное образование. Я помню, я читал воспоминания Гейзенберга[2], который вспоминал о Ноябрьской революции в Германии, в которой он принимал участие. Он охранял почтамт, сидел на крыше этого почтамта. И меня поразило, что в своих воспоминаниях он пишет, что он читал «Тимея» Платона по-гречески. Это, конечно, меня совершенно поразило, потому что греческий язык Платона довольно сложный, и «Тимей» – это один из сложнейших диалогов Платона. Когда я это прочитал, для меня стало понятно, что широкий гуманитарный бэкграунд просто необходим, если ты хочешь стать по-настоящему хорошим физиком.

Потом, после спецшколы 239-й, мне было очень легко поступить на физический факультет. И надо сказать, что когда я поступил, то мне было, конечно, намного легче учиться, чем многим другим ребятам, которые пришли из обычных школ, потому что значительную часть того, что преподавали нам на первых двух курсах университета, мы уже знали. И это позволило, в общем, заняться другими вопросами. Это был тот возраст, когда все молодые люди они задают себе мировоззренческие вопросы, и, наверное, главный вопрос – это зачем собственно эта жизнь нам дана и я помню, что меня этот вопрос, конечно, же волновал еще когда я был школьником. Но тогда всё было заточено на поступление. Главное – поступить на физический факультет. Это была сверхзадача самая главная. А потом, когда я уже поступил, то этот экзистенциальный вопрос «зачем?» стал с особой остротой, потому что я утром открываю глаза, – вот я сегодня поеду на физфак. – А зачем? Чтобы учиться. – А зачем? Чтобы стать физиком. – А зачем? Чтобы совершить великое открытие. – А зачем? Ну, хорошо, получить Нобелевскую премию. – А зачем? Ну  получу я Нобелевскую премию, что, это сделает меня счастливее?

Приятно, конечно, когда тебе вручают Нобелевскую премию. Но нельзя сказать, что все лауреаты Нобелевской премии были счастливыми людьми. Я интересовался историей Вольфганга Паули[3], который был лауреатом Нобелевской премии, и при этом он был,  судя по тому, что мы знаем о его жизни, очень несчастным человеком. Не случайно ему потребовалась психотерапевтическая помощь Карла Густава Юнга[4]. Паули был человек, который при всех своих талантах, исключительных совершенно, он был раздираем внутренними противоречиями. И вот я чувствовал неразрешённость этого вопроса, зачем это всё нужно, это меня мучило. Я пытался найти на него ответ разными способами. Ну и вот в конце концов я пришёл в церковь. Скорее, правильнее было бы сказать, даже не пришёл, а вернулся, потому что я был крещён во младенчестве. Но... Понимаете, когда меня крестили, мне не было еще и года. То есть я, естественно, этого не помню. И крестили меня, потому что я в детстве много болел, и, в общем... Была опасность, что я не выживу и бабушка дала обет, что если ребенок выживет, то надо его обязательно покрестить. В общем, родители это сделали. В детстве с бабушкой я несколько раз, насколько я помню, не очень часто, заходил в церковь. У меня осталось из того времени смутные воспоминани: запах ладана, запах воска, потрескивание горящих свечей. Эти воспоминания осталось на всю жизнь, но вот такого ясного, глубокого переживания церкви не было. И только уже в студенческие годы, когда я в своих поисках пришел в конечном итоге в церковь, у меня появилось ощущение возвращения на утраченную родину, я вспомнил эти звуки, эти запахи и было ощущение, что я пришел в тот рай, который когда-то был утрачен, и вот, наконец, я туда вернулся.

Кирилл Владимирович, а много ли выпускников вашего лицея, в котором Вы учились, стали физиками? Поступили на физический факультет и вошли потом, в будущем, в академическую среду?

Я думаю, что год на год не приходится, но, вот, скажем, в том классе, где я учился, не так много людей, которые стали академическими учеными, потому что мое поколение как раз попало под «перестройку», развал Советского Союза, когда наука практически перестала финансироваться. Значительная часть людей уехала в Европу и в Америку, кто смог уехать. Кто-то занялся бизнесом. Сейчас, мне кажется, больше людей идет в науку. Ну, и до моего поколения тоже очень много людей шло именно в науку, становились физиками, математиками.

А я правильно понимаю, что в целом ваша семья была верующей?

Не совсем. Понимаете, дело в том, что родители, будучи инженерами, были, скорее, индифферентны к вере. Бабушка была верующей, но для меня бабушка была, скорее, каким-то рудиментом прошлого. Это естественно, что раньше люди верили, а сейчас наука. Я помню, очень отчетливо, как-то в школе в первых классах нам учительница прочитала рассказ про мальчика-школьника, который пришел домой к учительнице, потому что она заболела, чтобы ее навестить. И он приходит, и видит у нее икону. Его это поражает, потому что она учительница, и вроде бы она должна нести людям свет знаний, и вдруг у нее икона, и это что-то такое из какого-то темного прошлого, какое-то мракобесие. И я помню, что когда учительница читала этот рассказ, меня это тоже поразило, что учительница, и вдруг у нее икона, хотя до этого, совсем недавно, год-два-три назад, мы с бабушкой ходили в храм, видели иконы, молились. Но видно, что это как-то так перестроилось, когда я в школу пошел. Тогда как раз бабушка перестала меня брать с собой в храм, потому что она, очевидно, понимала, что будет конфликт между тем, о чем мне говорят в школе и тем, что я буду видеть в церкви. И вот она отошла в сторону. А родители, ну, просто как-то их это не очень интересовало. Они потом пришли к вере, но уже, скорее, под моим влиянием.

Спасибо большое. Вы сказали, что вы вернулись в лоно духовной традиции именно в студенчестве. А можете более подробно рассказать о вашей учебе, о вашем окружении на физическом факультете, как проходило обучение, поделиться воспоминаниями об этом этапе жизни?

Вы знаете... У меня вообще ощущение, что физический факультет самый лучший факультет, потому что на физическом факультете было совершенно потрясающее ощущение свободы. И это связано с тем, что… физика – это очень творческая наука. Творческая в том смысле слова, что мир, как выяснилось, устроен очень необычно. Квантовая механика, она совершенно контринтуитивна. И  для того, чтобы создать квантовую механику, люди должны были быть очень интеллектуально свободными, они не должны быть зашоренными – именно потому что это контринтуитивно. Все наши привычные представления о реальности, когда мы сталкиваемся с квантовой физикой, они просто опрокидываются. И сама атмосфера физического факультета подразумевала существование такого духа, который делает людей свободными, открытыми для всего нового. Чтобы создать новые необычные теории, ты не должен быть привязан к старому. То есть ты должен знать, конечно, что делается в науке, в физике, но никакое знание не является окончательным. Ты всегда должен быть готов к тому, чтобы идти вперед. И пожалуй, это самое важное, чему учили на физическом факультете.

Одним из моих наставников, которые очень сильно на меня повлияли, был Сергей Николаевич Манида[5]. Еще до поступления в университет, еще будучи школьником, я ходил в юношескую физическую школу, которая находилась на старом физфаке, где сейчас факультет психологии, на набережной Макарова. И там, по вечерам, два раза в неделю преподаватели физического факультета читали лекции для школьников. И одним из этих преподавателей был Сергей Николаевич Манида, лекции которого произвели на меня очень сильное впечатление своей яркостью, тем, как он понятно доносил до нас очень сложные вещи. И потом, когда я стал студентом, то  уже на первом курсе пошёл к Сергею Николаевичу и попросил его, чтобы он дал мне какую-то задачу физическую посчитать, чтобы уже с самого начала входить в научную деятельность. И, в общем, так началась моя жизнь на физическом факультете.

Огромное влияние на меня оказал ещё один человек, Игорь Андреевич Терентьев. Терентьев был последним и любимым учеником академика Владимира Александровича Фока[6], который создал петербургскую школу теоретической физики. Игорь Андреевич Терентьев формально не был моим научным руководителем. Но так случилось, как-то мы с ним... нашли общие точки соприкосновения на семинарах на кафедре. Выяснилось, что мы оба пьем очень крепкий чай. И вот мы заваривали такой чифир, пока все остальные пили слабенький чай, а мы наслаждались этим настоящим крепким чаем. Ну и как-то в разговорах за чашкой чая мы говорили о том, что такое физика, как устроен мир, почему законы именно такие. И это мне очень много дало. Я понял, что для того, чтобы стать учёным, настоящим физиком, недостаточно просто формальных знаний. Очень важен живой контакт с носителем традиции. И, собственно, вот этот живой контакт создает то, что называется научной школой.

Расскажите про студенческую атмосферу, которая была на физическом факультете, да и в целом в университете, как складывались отношения, как, может быть, были студенческие научные общества, как шло взаимодействие с другими универсантами.

Поскольку я был... физиком-теоретиком, теоретики они люди не очень общительные в отличие от экспериментаторов. Почему-то так, что теоретики, скорее, интроверты, а экспериментаторы – экстраверты. Я не помню даже, было ли у нас студенческое сообщество. По-моему, не было. Во всяком случае, у меня как-то не отложилось. Скорее... Моя жизнь в студенческие годы протекала больше в моем внутреннем пространстве, чем в каком-то общении. Но это, опять-таки, моя специфика. Я просто по натуре скорее, интроверт, чем экстраверт.

Понятно, но в целом вы, получается, не участвовали в каких-нибудь студенческих, неформальных объединениях, кружках, семинарах? Может быть, какие-то творческие были объединения, не обязательно научные?

Понимаете, тогда была очень интенсивная культурная жизнь, в том числе и у меня. Каждую неделю я минимум три раза ходил в филармонию или в Мариинский театр. Масса была знакомых людей, музыкантов, с которыми мы потом собирались. Не физиков, это не были студенты. Такая была, я бы сказал, богемная среда.

А кого-нибудь из этой среды можете вспомнить? Или какие-то вечера, которые вам более запомнились, мероприятия?

Ну, это не мероприятия,  мы просто приходим в гости и общаемся. Например, известный музыкант Сергей Курёхин[7] очень любил приходить в гости к Игорю Андреевичу Терентьеву, у которого дома был прекрасный концертный рояль, потому что Игорь Андреевич сам замечательно играл. И Курёхин приходил просто поиграть и собиралась компания. Мы там сидели, что-то обсуждали, слушали его. Понимаете, это вот не то, что он пришел дать концерт, а мы пришли его послушать. Это просто мы пришли пообщаться. И частью этого общения было музицирование Курёхина. Сам Игорь Андреевич Терентьев, он был просто... Это был исключительный человек, подобного которому я больше не встречал. Он был не просто физиком. Это был человек, который, с одной стороны, был потрясающе начитан. Я не знаю человека, который лучше бы его знал мировую литературу, с одной стороны. С другой стороны, у него [было] удивительно глубокое мистическое чувство. Вот он... Понимаете, это тяжело описать. Ты когда соприкасаешься с таким человеком, ты сразу чувствуешь, что у него есть опыт прикосновения к этой трансцендентной реальности. И когда ты с ним общаешься, ты через него получаешь этот опыт прикосновения. И это тоже для меня было очень важно. И для меня очень важным было то, что... С одной стороны, человек вроде бы рациональный физик, да, а с другой стороны, это ощущение прикосновения к иррациональному, трансцендентному. Очень часто существует такое расхожее представление, что наука противоречит религии, что наука с религией несовместима. Это отчасти действительно так, если речь идет о науке XIX века. Почему? Потому что, смотрите, что такое классическая физика XIX века? Это физика детерминистическая. Детерминизм означает, что если мы знаем состояние системы в какой-то момент времени, то мы можем однозначно предсказать, что с этой системой будет дальше, и мы можем вычислить, что было прежде. То есть это означает, что у системы нет никакой свободы. А система – это вообще весь мир, в том числе человек.

 У нас может быть иллюзия, что мы обладаем свободой, ну просто потому, что очень много есть причин, которые на нас влияют, поэтому нам кажется, что мы свободны. Но на самом деле, если мы встаем на позицию последовательную классической физики: свободы нет. И Бог не может вмешаться в мироздание, потому что все законы детерминистичны, значит, просто никакого зазора для божественного вмешательства нет, поэтому молись, не молись, это вообще бесполезно, ничего не происходит. Таинства, например, невозможны, потому что весь мир состоит из материи, ну, а материя – это по определению нечто инертное, что не способно никакому изменению, преображению, поэтому, ну... бесполезно говорить о возможности существования церкви, веры и так далее.

 А в физике XX века ситуация радикально изменилась, потому что возникла квантовая механика, которая просто радикально изменила наше представление о мироздании. И вот, обратите внимание, когда мы с вами начинаем изучать классическую физику, то первое понятие, с которым мы знакомимся, это понятие материальной точки. То есть с одной стороны она материальная, вот уже по  самому определению, с другой стороны это точка, то есть то, что обладает какими-то координатами, импульсом и так далее, то, что объективно существует. А когда мы начинаем изучать квантовую механику, то там нет ничего похожего на материю. Слово материя вообще не используется. Там системе сопоставляется вектор состояния — это вектор в бесконечно мерном гильбертовом пространстве[8] над полем комплексных чисел, это очень такая странная абстрактная математическая величина, которая прямого отношения к физической реальности не имеет. А наблюдаемым сопоставляются операторы, которые действуют на эти векторы, и в результате наблюдения, в результате применения этого оператора то, что мы получаем, это не объективное состояние системы, а это то, что видит наблюдатель, это только субъективное восприятие наблюдателя. То есть представления об объективности в таком классическом смысле вообще нет. И та реальность, которую описывает квантовая механика, никак не похожа на реальность материального мира. И в квантовой механике неустранимо присутствует случайность. Случайность, которая связана  не с тем, что мы чего-то не знаем. Когда мы подбрасываем монетку, выпадет монетка орлом или решкой, это зависит от начальных условий. И строго говоря, если бы мы точно знали, под каким углом и с какой скоростью мы монетку бросаем, никакой случайности не было бы. Но просто мы не знаем точно начальных условий, и случайность возникает за счет этого. А в квантовой механике ситуация другая. Там случайность принципиальна. Нет никаких причин для того, чтобы атому распасться. Пусть у нас есть кусочек радиоактивного вещества, и пусть мы знаем время полураспада, например, один час. Мы точно знаем, что за час распадется половина от общего количества атомов. Но какой конкретно из атомов распадется, мы не знаем. Нет никакого внутреннего механизма, который обуславливает причины их распада. Потом, через час, мы берем оставшуюся половину атомов, и они опять для нас абсолютно «новые», то есть опять за час распадётся половина из них, но какой конкретно распадется, мы не можем предсказать.

Есть такой физик из Женевского университета Николя Жизан. Он обращает внимание на очень интересную вещь. Физик, обратите внимание! Он говорит, что в квантовой механике случайность – неустранима и фундаментальна. Это означает, что до того, как она реализовалась, она просто не существовала. А это означает, что истинная случайность есть чистый акт творения. То есть все время в мире продолжается постоянное творение нового и нового. И это, с одной стороны, является залогом возможности нам совершать свободный выбор. Ничто не детерминировано. С другой стороны, это является залогом возможности для Творца вмешиваться в мироздание, но вмешиваться так, чтобы это было незаметно «снаружи», чтобы это было покрыто этой пеленой случайностей. В каком-то смысле слова можно сказать, что случайность – это то, что маскирует вмешательство Божие в мир.

Спасибо. А, вот, Вы упомянули про встречи с Курёхиным, а Вы сами с ним общались? Какие у вас впечатления были о нём?

Конечно, я общался, мы были в одной компании. Он производил впечатление человека очень лёгкого и какого-то как будто немножко неотмирного такого. Он как птица, залетевшая из других миров – всё время такое было ощущение. Потом, когда он так рано ушёл (я с ним не близко общался, просто мы были в общей компании), было ощущение, что он ненадолго прилетел сюда, и этот мир оказался для него слишком жестоким.

Спасибо. Расскажите, пожалуйста, а что вы еще читали в студенческие годы, может быть, именно из художественной литературы? Был ли самиздат или что-то вас больше интересовало в художественной литературе?

 В советское время, поскольку мы росли, что называется, за «железным занавесом», и, в общем, доступа к литературе зарубежной было не очень много, то публикация любого произведения становилась событием. Я помню, например, для меня таким событием стало чтение книги «Чайка по имени Джонатан Ливингстон»[9]. Она была опубликована первоначально в журнале «Иностранная литература». Этот журнал передавали из рук в руки, зачитывали до дыр. И тоже было ощущение прикосновения к какой-то трансцендентной реальности. Понимаете, советское время сейчас многие  вспоминают ностальгически, а у меня было ощущение от этого материалистического климата, что как будто бы сверху нависает вместо неба какая-то плита тяжелая металлическая, и эта плита, как пресс,  опускается, опускается. Она опускается очень медленно, но абсолютно неумолимо. И, в общем, понятно, что она в конце концов всех раздавит. Это опускание, ещё раз повторю, очень медленное, но абсолютно неумолимое. И что ты ни делай, как ты ни сопротивляйся, тебя всё равно раздавит.

И вот это ощущение безысходности, оно на каком-то глубинном, бессознательном уровне существовало. Оно было очень тяжёлым, для меня, во всяком случае. И когда, например, появилась «Чайка по имени Джонатан Ливингстон», было ощущение, что есть выход из этой безысходности.

Герман Гессе[10], да, произвел большое впечатление. Я помню, тогда тоже все зачитывались К. Кастанедой[11] и «Розой Мира»[12], потому что это был опыт прикосновения к какой-то другой реальности.

Я бы сегодня сказал, что этот опыт очень опасный, деформирующий, искусительный. Но тогда это сыграло свою роль, это помогло разрушить материалистическую картину мира, с одной стороны, а с другой стороны, как ни странно, разрушению этой материалистической картины мира способствовала физика, потому что, как я уже сказал, квантовая механика рисует совсем не материалистическую картину.

Интересно, что когда университетский храм отмечал свое 170-летие[13], то я попробовал собрать выпускников университета, которые являются священнослужителями. Там не только православные были, но вот кого я смог найти. Понятно, что эта выборка неполная, но неожиданно для меня оказалось, что большая часть священников – это физики. И именно потому, мне кажется, что как раз на физическом факультете воспитывалась готовность открыть свой ум для неожиданного. Не просто следовать готовым стереотипам, а именно быть готовым к новому, к тому, чтобы увидеть то, что не видели до тебя.

Вы несколько раз упомянули, что именно у вас интерес к духовной жизни возник именно в студенческие годы. А были ли те, кто именно повлиял на это? Кроме того, что вы упомянули про Терентьева, может быть, сами студенты тоже интересовались? Или это только было ваше личное?

Нет, конечно, были какие-то разговоры, между нами, между студентами, но, скорее, это был мой индивидуальный поиск. И этот поиск в конечном итоге привёл меня в церковь. Естественно, что, в первую очередь, интересовались всякими восточными учениями. Я зачитывался Чжуан-Цзы[14], «Дао Дэ Цзин»[15]. Но все-таки понятно было, что это некоторая экзотика. А христианская традиция, она все-таки укоренена в нашей культуре, а точнее, наша культура укоренена в христианской традиции, поэтому это для нас более естественно, как мне стало понятно дальше. Но, собственно, я не собирался становиться священнослужителем. То есть я понял, что есть это измерение, что это очень важно, но священником я решил стать после опыта соприкосновения со смертью. Дело в том, что мы, мне кажется, по-настоящему не понимаем, что такое жизнь, пока у нас нет опыта соприкосновения со смертью. Потому что смысл жизни становится ясен только на фоне опыта смерти. Для меня таким опытом стала смерть моего отца, который умер по нынешним меркам очень рано, ему было 56 лет. И эта смерть произошла, практически у меня на глазах. То есть он умер в больнице, но это все очень быстро произошло, от первой боли до смерти месяц примерно прошел.

Это меня заставило просто все переоценить, и я очень хорошо помню, как через день после смерти отца, он еще не был похоронен, там были хлопоты всякие, связанные с похоронами. Я утром просыпаюсь, и я вдруг ощущаю, как мне в голову приходит мысль, буквально она пришла снаружи. Я помню очень хорошо это ощущение. И мысль была такая: «Единственное, ради чего стоит жить, так это ради того, что не умирает со смертью». Я помню, как меня это тогда поразило. И, действительно было ощущение, что вот эта мысль пришла «снаружи». И следом за ней пришла вторая мысль: «Значит, нужно быть священником». Я помню, как я этому поразился, потому что у меня и в мыслях раньше такого не было и, в общем, этот вывод был совершенно неочевиден. Но для меня это стало настолько как-то истинно, подлинно. Это знаете, как, скажем, вы полюбили человека, да, и для вас это несомненно, что вы любите, вам не надо доказательств, вы просто чувствуете, что это так. И здесь у меня точно такое же было ощущение, вот это истина, это так, никаких доказательств не надо. Собственно, вот это изменило мою жизнь,  я после этого подал прошение в семинарию, поступил, учился там, потом стал священником.

А в каком году вы поступили в семинарию? В 90-м. В 90-м. Хорошо, спасибо большое. А расскажите про уже становление вас как физика после студенческих лет, когда вы уже защищали кандидатскую диссертацию, как проходила защита, как вы ее готовили и какие проблемы вы там постарались осветить. И, может быть, вы сейчас их уже переосмыслили или же другое видение этих проблем?

Вы знаете, это был не самый лучший период в моей жизни. Это был период, связанный с некоторым таким внутренним кризисом, потому что перед тем, как поступить на физический факультет, у меня были идеалистические представления о том, что такое физика и кто такие физики. Физики мне мыслились примерно персонажами фильма «Девять дней одного года», и мне казалось, что это какие-то совершенно особые люди, которые занимаются поиском истины. Я был убежден в том, что прикосновение к истине должно людей менять онтологически. То есть, если я занимаюсь какой-то истинной деятельностью, то это меня меняет, меняет состояние моей души. Но на практике оказалось, что все несколько иначе, что очень часто ученые оказываются хорошими профессионалами, это не всегда приводит к каким-то экзистенциальным изменениям в их душе.

И вот почему для меня таким важным человеком стал Игорь Андреевич Терентьев, про которого я говорил, потому что в нем я как раз увидел этот идеал, идеал поиска истины, который меняет самого человека изнутри. Но жизнь-то как устроена? Нужно решать какие-то конкретные практические задачи. И мне нужно было для защиты диссертации решать практические задачи, которые, я понимал, не имеют этого экзистенциального измерения, просто надо это сделать, раз я начал идти по этому пути. Это  шаг, который надо пройти. Ну, да, я сделал это, преодолел этот барьер, но это не было связано с какими-то там глубокими экзистенциальными переживаниями.

Спасибо большое. А расскажите, пожалуйста, про восстановление университетского храма? Как раз я о духовной культуре больше предлагаю поговорить, [о том], как в [19]80-е, [19]90-е годы, в эпоху уже перестройки происходил этот путь возрождения духовной культуры именно на примере нашего университетского храма.

Знаете, для возрождения университетского храма очень много сделал Лев Николаевич Гумилёв[16]. Гумилёв вдруг, что называется, «выстрелил» в конце [19]80-х годов. Его лекции вдруг стали необычайно популярными. Я помню, как Гумилёв приезжал на физический факультет в Петергоф. Он выступал в актовом зале, и актовый зал был переполнен. Не просто были заняты все места в актовом зале, люди сидели на ступеньках. Примерно такая же картина, как бывает на дне физика. Лекции Гумилёва производили на естественников, на физиков, совершенно потрясающее впечатление. И у Гумилёва была такая идея, что для возрождения России нужен стержень, на который бы всё нанизывалось. И он был убеждён, что таким стержнем для России является православие.

Группа ближайших учеников Льва Николаевича обратилась в университет с просьбой о воссоздании храма, потому что им казалось, что в университете нормальная жизнь сможет возродиться только тогда, когда храм будет возрожден. Тогда это вызвало очень сильное отторжение. В газете «Ленинградский университет», как тогда она называлась, была целая серия публикаций о том, что это невозможно. Очень многие высказывались, что просто невозможно представить себе, что в университете вдруг будет разноситься запах ладана по главной лестнице. Ближайшими учениками Льва Николаевича в 1991 году была зарегистрирована университетская община. Среди этих ближайших учеников – Михаил Игоревич Коваленко[17], Константин Павлович Иванов[18] и Елена Владимировна Маслова. Они создали ядро общины университетской, храма еще не было тогда. Тогда в храме находился Музей истории университета[19].

А я в это время служил в часовне, в клинике Отта[20], которая находится напротив университета. И один из членов инициативной группы, который оформлял документы для организации прихода университетского, позвонил мне, как-то разузнав мой телефон, сказал: «Отец Кирилл, Вы там напротив в часовне в клинике Отта. Раз в месяц перейдите дорогу, зайдите к нам в университет, послужите молебен. Большого труда для вас, наверное, это не составит?». Я говорю: «Ладно, раз в месяц, почему бы нет». Вот так началось. Сначала мы служили молебны в помещении храма, где тогда был музей раз в месяц, потом раз в неделю, потом стали совершать литургию. Ну, и, вот, пришли к тому, к чему пришли в конечном итоге.

Спасибо большое. Расскажите немного про восприятие именно уже в поздний советский период празднования тысячелетия крещения Руси, как это воспринималось, и начало как раз-таки возрождения религии в России.

Как это воспринималось вообще, я не знаю. Я могу только про себя рассказать. Вы знаете, у меня было ощущение, что... То есть я до этого уже ходил в храм, но в принципе... Что такое церковь в советское время, в том числе и в 80-е годы? Это в основном бабушки. И очень часто я в храме чувствовал себя дискомфортно просто потому, что я там один молодой человек и вокруг все бабулечки. И если иногда ты сделаешь что-то не то, они на тебя начинают шипеть «Куда пошёл?» или «Что делаешь?». Или бывали такие случаи, когда я, например, захожу в храм, и вдруг все встают на колени, а я стою как перст один: и мне и на колени встать неудобно, и стоять тоже неудобно. Я, в конце концов, конечно, привык ко всему этому, понял, когда нужно вставать, когда не нужно, и так далее.

Но, в общем, было ощущение, что это что-то такое очень маргинальное. И понятно было, что это какой-то кусок прошлой жизни, существует как некоторый рудимент, но он неизбежно умрет, просто еще какое-то время это все продлится. И вдруг к [19]88 году, к юбилею, появилось ощущение, что как будто бы что-то наверху повернулось. И не то, что это люди решили, это просто как будто решили сверху.

И вдруг в храмы стало приходить все больше и больше людей. Я помню, что были торжественные богослужения, запланированные в Ленинграде тогдашнем, в [19]88 году. Я у своего непосредственного начальника отпросился на службу, потому что она утром была. А он меня спрашивает: «А куда вы отпрашиваетесь?» Я честно говорю, что я хочу на службу сходить, Тысячелетие Крещения Руси. Он так удивился, говорит: «Слушайте, это обязательно?». Я говорю: «Вы знаете, мне бы хотелось, потом, это все-таки уникальное событие, я не уверен, что я до второго тысячелетия доживу, мне хотелось бы сейчас в этом поучаствовать». Он говорит: «Ну, ладно». Ну поскольку у меня там были библиотечные дни, я делал работу, нужную всем, то меня отпустили.

Я помню одно из богослужений, оно было в Спасо-Преображенском соборе. Я когда пришел в Спасо-Преображенский собор на службу примерно к десяти, к началу службы, я не смог не то, что в собор войти, я даже на площадь не смог войти, потому что вот эта вся площадь вокруг собора, она была заполнена народом. Невероятное количество было людей. И опять-таки, понимаете, их никто ведь не сгонял. Почему-то они решили туда прийти. В принципе, они же могли прийти год назад, но они не приходили. Потом уже, наученный вот этим опытом такого столпотворения, когда я пошел на праздничную службу в Лавру, то я пришел за полтора часа до начала службы. Я сумел войти в Троицкий собор Александро-Невской лавры, а люди, которые пришли попозже, они тоже едва сумели войти на территорию Лавры. То есть вот было ощущение, что как будто бы где-то в духовном мире что-то изменилось, что-то надломилось, что-то повернулось. И... И у меня было ощущение, что и в моем внутреннем мире тоже что-то очень сильно изменилось. И для меня вот эти вот богослужения, Тысячелетие Крещения Руси и празднования, они стали действительно одним из таких значимых поворотных моментов, последним из которых, как я уже сказал, стало вот такое близкое соприкосновение со смертью.

Спасибо большое. Расскажите про ваше отношение к эпохе 70-80-х годов, про перестройку, как вы ее воспринимали, как, может быть, уже переосмыслили, и как она сыграла роль в научной жизни?

Как я уже сказал, было ощущение в [19]70-е годы скорее какой-то такой безысходности. Я поступил в университет в [19]76-м году. Тот золотой век физики, когда совершались потрясающие открытия, он, в общем-то, уже прошел. То есть, конечно, много чего интересного делалось, но таких принципиальных прорывов уже не было. Опять-таки, это мое ощущение субъективное, другой человек, может быть, это по-другому увидит и по-другому будет вспоминать.

  У меня было ощущение какой-то усталости общества. И когда вдруг начало меняться все, это было, конечно, очень неожиданно, потому что казалось, что все настолько стабильно, что никогда ничего нового просто не сможет произойти. Вдруг это начало меняться. Это было очень интересно, что мир так быстро меняется. И у людей было очень много ожиданий, большая часть из которых не реализовались. И очень многим ученым казалось, что теперь-то наконец начнется настоящий расцвет науки, а произошло, как мы знаем, прямо противоположное, потому что науку практически перестали финансировать. В общем, конец [19]80-х годов для науки – это было очень тяжелое время.

Я в это время жил, я бы сказал, в немножко параллельном своем внутреннем мире, поэтому меня это так сильно не коснулось. И потом вот тот внутренний поиск, который был для меня принципиально важен, он как раз привел меня в [19]90-м году в семинарию. Поэтому, понимаете, так получилось, те испытания, которые выпали науке, они уже были в другой жизни. Я в совершенно другую реальность вошел, когда поступил в семинарию. Уже потом, закончив семинарию, опять-таки снова начался, я бы так сказал, новый этап моей, можно сказать, физической жизни, потому что для меня всё-таки физика была очень важной частью моего мировоззрения. И, скажем, в студенческие годы для меня тоже была некоторая внутренняя задача, как совместить два взгляда на жизнь. С одной стороны, когда я прихожу в храм, я оказываюсь примерно в XVII веке (то богослужение, которое мы сейчас имеем, примерно в XVII веке законсервировалось). А потом я оказываюсь на лекции по квантовой теории поля, я в XX веке оказываюсь. И как эти две точки зрения совместить? У меня было все время ощущение некоторого внутреннего раздвоения. И я пытался, по крайней мере, внутри себя найти решение этой проблемы.

И оказалось уже в [19]90-е годы, что неожиданно проблема взаимоотношения науки и религии оказалась востребованной. В частности, есть такой Темплтоновский фонд, который финансирует исследования в этой области. Это, в общем, самый крупный фонд международный, американский. Сэр Джон Темплтон[21] был финансист, который заработал большие деньги, и он был человек верующий, и он считал, что между наукой и религией не должно быть конфликта. Он создал фонд, который финансирует исследования в этой области[22]. Чтобы подчеркнуть значимость этих исследований, ежегодно присуждается Темплтоновская премия. Дабы подчеркнуть значимость этой Темплтоновской премии по статуту она должна быть больше, чем Нобелевская. То есть если Нобелевская премия — это примерно миллион долларов, то Темплтоновская премия — это миллион фунтов примерно. И вручается она в Букингемском дворце а вручал её принц Филипп, супруг королевы Елизаветы II. Те исследования, которые проводились в рамках Темплтоновского фонда, они действительно очень интересные. Последние восемь лет я принимал участие в проекте, который финансировался Темплтоновским фондом, «Наука и православие в мире»[23]. Этот проект финансировался через Греческий национальный научный фонд[24].

Сейчас, в марте [20]24 года, вышла книжка по результатам этого проекта. То есть это большой проект, он был поделен на подпроекты[25]. У каждого подпроекта было два куратора, была группа людей, которые обсуждали одну из тем. Я был одним из кураторов группы, обсуждавшей тему «сознание и материя». В [20]24 году вышел сборник «Сознание и материя», где опубликованы результаты наших обсуждений[26]. Там моя большая статья, которая как раз посвящена проблеме сознания в квантовой механике. Анализ проблемы измерения в квантовой теории, если он делается в контексте теологическом, позволяет увидеть квантовую теорию под совершенно новым углом зрения. Взгляд на современное естествознание в теологической   перспективе позволяет уйти от бесконечных разговоров о «парадоксах» квантовой теории и делает её интуитивно прозрачной, а значит – оказывается способен дать колоссальный импульс для дальнейшего развития науки. Спасибо большое.

[1] «Девять дней одного года» – художественный фильм (реж. Михаил Ромм, 1961 г.) Этот фильм был назван лучшей кинокартиной 1962 года, а исполнитель главной роли Алексей Баталов был признан лучшим актёром года. Снималась картина в подмосковной Дубне в Объединённом институте ядерных исследований.

[2] Вернер Гейзенберг (1901-1976) - немецкий фи­зик, один из соз­да­те­лей кван­то­вой ме­ха­ни­ки, лауреат Нобелевской премии (1932).

[3] Вольфанг Паули (1900-1958) – австро-швейцарский физик-теоретик, лауреат Нобелевской премии по физике (1945).

[4] Карл Густав Юнг (1875-1961) – швейцарский психолог и психиатр, основоположник аналитической психологии.

[5] Сергей Николаевич Манида (род. 1946) – советский и российский физик, декан физического факультета с 1991 по 2000 г., профессор кафедры физики высоких энергий и элементарных частиц, кандидат физико-математических наук.

[6] Владимир Александрович Фок (1898-1974) – советский физик, классик теоретической физики XX века. В ознаменование вклада В. А. Фока в науку названы пространство Фока, использующееся для описания квантовых систем с бесконечным числом степеней свободы; метод Хартри-Фока, позволяющий приближённо вычислять свойства многочастичных систем путём сведения задачи к одночастичной; метод функционалов Фока, дающий возможность изучать свойства квантовых систем с переменным числом частиц; уравнение Клейна-Фока-Гордона для релятивистских бесспиновых частиц; метод Фока для островного расположения масс, позволяющий вывести уравнения движения из уравнений общей теории относительности; метод собственного времени Фока, полезный как для вычисления радиационных поправок в квантовой электродинамике, так и для борьбы с бесконечностями, возникающими при работе с квантовыми полями; теоремы Борна-Фока об адиабатическом пределе и Фока-Крылова о распадающихся состояниях; симметрия Фока в атоме водорода; метод эталонного уравнения Фока в задаче о распространении электромагнитных волн над изогнутой поверхностью.

[7] Сергей Анатольевич Курёхин (1954-1996) - советский и российский музыкант-авангардист, композитор, киносценарист и актёр

[8] Гильбертово пространство – это термин, обозначающий линейное бесконечномерное пространство, в котором задано скалярное произведение и выполнено условие полноты относительно нормы, порождаемой этим скалярным произведением. Названо по имени Д. Гильберта, который использовал эти пространства при решении уравнений математической физики.

[9] «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» - повесть-притча американского писателя Ричарда Баха (род. 1936), впервые опубликованная в 1970 г.

[10] Герман Гессе (1877-1962) – немецко-швейцарский писатель.

[11] Карлос Кастанеда (1925-1998) – американский писатель.

[12] «Роза мира» - религиозно-мистическое произведение Д.Л. Андреева (1906-1959), написанное в 1958 г.

[13] То есть в 2007 г.

[14] Чжуан-Цзы (ок. 369 – ок. 286 до н. э.)– китайский философ, основоположник даосизма наряду с Лао-цзы.

[15] «Дао Дэ Цзин» - главный канонический текст даосизма, лежащий в основе его философии, мифологии, культовой и психофизической практики.

[16] Лев Николаевич Гумилёв (1912-1992) – советский и российский ученый, ис­то­рик, эт­но­лог, гео­граф, философ.

[17] Михаил Игоревич Коваленко (род. 1953) – советский и российский психолог, поэт, педагог, публицист.

[18] Константин Павлович Иванов (1953 –1992) — советский и российский историк, этнолог, географ, преподаватель.

[19] Музей истории Санкт-Петербургского государственного университета.

[20] НИИ акушерства, гинекологии и репродуктологии имени Д. О. Отта

[21] Сэр Джон Маркс Темплтон (1912– 2008) – американский и английский финансист, инвестор и филантроп.

[22] https://www.templetonworldcharity.org

[23] http://project-sow.org

[24] http://www.eie.gr/index-en.html

[25] https://www.templetonworldcharity.org/projects-database/science-and-orthodoxy-around-world-sow-0

[26] https://wipfandstock.com/9781666776997/consciousness-and-matter/