Интервью с Георгием Сергеевичем Бискэ, 26 июня 2024 г., 12:02. Здравствуйте еще раз. Расскажите, пожалуйста, немного о себе, о выборе профессии, о своей семье, в особенности о вашей маме, о детстве, юношестве и вот всем этом.

Прерывайте меня, когда хватит уже, потому что можно рассказывать довольно долго об этом, конечно. Вы представляете себе, что я написал воспоминания, которые изданы были в прошлом году, и там все это более или менее изложено. Я постараюсь что-то добавить к тому, что уже было написано.

Я ребенок военных лет, эвакуированный на Урал из Ленинграда в 1941 г. Мои первые детские воспоминания относятся к этому. Потом в 1944 г. мы вернулись обратно сюда. Мои родители геологи^[1]. Молодые были родители. Представляете себе, что у вас двое детей, 22 года, примерно, и война, нужно было устраиваться на новом месте. Вот такая, примерно, жизнь тогда была и такие задачи.

Первое, что я более или менее помню — это когда мама работала в школе. На Урале она учила четвертый класс всему подряд: уму, разуму, письму, чтению, счету, географии, анатомии человека и так далее. Отец в это время работал на золотодобывающем предприятии. На Урале это в основном тогда были россыпи. Намывали там песок, а в песке, кроме золота, попадались еще и алмазы. Это были единственные советские алмазы в то время. Война, представляете, как это дорого все было. Его в армию в конце концов не взяли, и он там проработал всю войну. Это то, что я помню с самого детства.

Потом шла жизнь: я иду в школу, папа едет на Дальний Восток, на Север на три месяца, и от него только письма иногда приходят: тогда никакой связи больше не было. Мама тоже проводила время в Карелии на полевых работах. Что ребенок в этом случае говорит? Я буду такой же. И вот в 1952 г. (это мне было 13 лет) я клянчу, клянчу у мамы, и она в конце концов берет меня с собой.

Рассказывать подробно, что там было, можно долго, но самое острое впечатление —  это комары. Комаров в Карелии таких, наверное, уже не найдете нигде сейчас. Они тучами там летают. От них надо либо надевать накомарники, либо мазать лицо диметилфталатом. Если в палатках ночевать, то со всех сторон марлей обкладываться. Палатки-то были проницаемые тогда. Вот такой 1952 год. Следующие годы я проводил по месяцу-два там. Не очень какие-то тяжелые условия, обычные довольно, но приключения некоторые все-таки были.

В 1956 г. мне было 17 лет. Я в школе учился старательно, получил золотую медаль: тогда можно было выбрать, куда хочешь поступать без экзаменов. Я пришел к главному корпусу ЛГУ, там был геологический факультет в то время. И вот собеседование остается пройти. Тогда медалисты поступали без экзаменов. С серебряной медалью один экзамен, надо было сдать, с золотой не надо было. Я пришел, сижу у кабинета декана, еще двое моих будущих товарищей там были. А деканом был Николай Михайлович Синицын^[2]. О нем говорить можно долго, тем более, что он был потом моим тестем. Он мне задает пару вопросов, чтобы выяснить, что за парень пришел, какие у него настроения. И все. В общем, отпустили нас на все четыре стороны. И я поехал снова к маме в поле, на север Карелии, это Чупа, Тикшозеро. Очень глухие места карельские, маршруты на самолете, на гидросамолете Ш-2, заброска в разные места. 1 сентября я приехал на первый курс. Уже всё понимаю, что надо. Выбор состоялся.

О каком еще влиянии в то время можно говорить? В то время, конечно, науки были несколько в ином положении, чем сейчас. Этот вопрос, может быть, я несколько опережаю в нашем разговоре. По вашему мнению, какая самая гвардейская, самая популярная наука в университете?

 Самая гвардейская? — честно говоря, я даже не знаю. Вы имеете в виду гуманитарные или естественные?

А вот какие угодно, вот из всех факультетов выбирайте, что вам кажется наиболее привлекательным для массы. Не для вас лично, конечно, вы уже выбрали, а вот для массы народа.

Я знаю, что многие выбирают журналистику, многие выбирают юридический факультет, матмех, многие выбирают физический, химический факультет тоже.

Тут другой порядок немножко был. Матмех был всегда более или менее где-то на третьем месте. У нас хороший матмех всегда был, он славился высоким уровнем. Физики были самые шумные, организованные, видный народ, во всяком случае. Физика была на подъеме в то время, конечно. Юристов был прием — первые десятки. Это уголочек в вашем здании истфака. Больше ничего они не имели, никто на них внимания не обращал. Журналистов не было. Журналистов учили на разных факультетах, на истфаке в том числе, а факультет журналистики появился в 1962 г., когда я уже аспирантом был. Вот такой порядок. Первое место — физика, математика, геология — на втором или на третьем, как угодно, месте. Химики еще довольно активные были всегда в то время. Вот такой порядок: естественно-научные дисциплины на первом месте с математикой вместе, гуманитарные все-таки дальше. Чтобы какое-нибудь искусствоведение было, такого не видел. Филология — ничего, но тоже небольшой прием. У них там очень специализированное всегда было обучение. Но они всегда учились в одном и том же месте на набережной. Вот такой примерно был порядок.

В то время — это даже не в советское время началось, еще в начале XX века — нужно было очень быстро обследовать территорию России или Советского Союза — 22 миллиона квадратных километров (было еще больше вначале). И чтобы развивать индустриальное хозяйство, нужны были очень большие ресурсы ископаемых металлов, каких угодно. Надо было сразу опоисковать, сразу найти, где и какие перспективы есть. Этим занимается геологическая наука, которая пытается ответить на эти вопросы, и главная ее практическая сторона называется геологические съемка и поиски. То есть это было очень актуальной специальностью. Съемщиков и поисковиков нужно было много, примерно как в армии лейтенантов во время войны: быстро готовить, быстро посылать и уже там им быстро учиться.

Я уже пришел, когда прием устоялся. А в 1953, 1954, 1955 гг. у нас принимали по 180 человек на факультет, а в Горном институте так несколько сотен — там, правда, не все съемщики: разведка, добыча, экономика и прочее. Этих людей, которые готовы были ногами обходить территорию страны, выпускали у нас в Ленинграде до 300 человек каждый год. Конечно, целенаправленно выпускали, тогда никто не искал работу. Пятый курс прошел, сразу комиссия собирается, сидят люди из предприятий, вы можете выбирать. Там по ранжиру строго, кто лучше всех учился, тот первый выбирает. И дальше по баллам, соответственно. Кого-то в аспирантуру сразу нацеливали, но немного. Когда я стал аспирантом, у нас 5 или 6 человек в аспирантуру поступили, а остальные выбирали. Больше всего был выбор поехать за Урал: Новосибирск (в это время только начали строить Новосибирский академгородок), Иркутск, Магадан, Хабаровск, Владивосток, Южно-Сахалинск — выбирайте, что вам больше нравится.

Конечно, в конце уже девочки замуж выходили, иногда не очень надолго выходили, разводились, бывало. Кто-то отлынивал, отмазывался, потом появлялся где-нибудь тут в местных организациях работать. Это случалось уже тогда, особенно последние годы, да и в наши годы бывало. Вот эта армия, она вся расходилась по нашим городам и, по большей части, далеко. В европейской части страны были свои университеты: МГУ еще больше готовил геологов, еще МГРИ — Московский геологоразведочный институт. Дальше у нас очень мощный Свердловский был университет в Челябинске, в Воронеже до сих пор работает, масса украинских вузов: Одесса, Харьков, Львов, которые тоже готовили большие контингенты студентов. Я все время с украинскими геологами взаимодействовал потом, были товарищами. Такое положение. Я, наверное, наговорил уже больше, чем нужно?

Вы упомянули, что вы написали книгу о своих воспоминаниях. Вследствие чего вы ее написали? Что послужило причиной?

Меня немножко подталкивали (потому что я иногда рассказывал разные истории) товарищи, кто помоложе. Ну, я решил, давайте, попробую. Началось это… Вы уже не помните, в каком году начались у нас январские каникулы после Нового года? Их раньше не было.

 Январские?

Да. Вот мы сейчас бездельничаем первую декаду января обычно. Новый год, значит, дальше неделя до Рождества. Рождества официально раньше не было, отмечали, конечно, но никакого там праздника не было. 31 декабря рабочее еще, но никто уже не работает толком, все расходятся, накрывают столы, встречают Новый год. После Нового года моют посуду, 1 января отсыпаются, 2 января на работу. Ну и все. А потом разрешили гулять всю неделю после этого. Это году в 2005 или 2008, примерно в это время было сделано. Я не привык, как вы понимаете. Что раньше делали студенты после Нового года? Сразу сессию сдавали, тут же надо начинать готовиться. Преподаватели тоже идут на экзамены, консультации сразу же. Вот такая нормальная жизнь. Теперь ничего этого нет — гуляй. И я сел писать, а писал еще ручкой, без компьютера.

У меня такое ощущение, что сейчас немножко уже разучились писать. Пишут как первоклассники. Я читаю много работ, которые, мне сдают: контрольные и так далее. Тогда ещё почерк был у многих людей хороший, можно вспомнить, сейчас таких совсем не бывает. Писали тогда, макая в чернильницу, пёрышком раздвоенным: стальное, 86-е лучшее перо было. Прекрасный такой почерк был: нажим, затем тонкая линия — в первом классе учил. Он у многих на всю жизнь оставался. Это к слову, а я писал еще тоже, конечно, не из чернильницы уже, но от руки. А потом отложил в сторону, потому что было не до того. Когда я действительно понял, что это интересно может получиться, я сел уже летом, когда было свободное время, и дописал до конца.

Там я старался, конечно, (это в порядке рекламы, может быть) не столько писать о своих собственных личных переживаниях, — это пускай Лев Толстой пишет, — а больше о том, что я видел. А видел я много интересного, но это вы почитаете, если захотите. Причем не только то, что было со мной лично, хотя в основном, конечно, так, но и старался показать это на фоне общих процессов, которые у нас происходили и в науке, и в университете, и в стране. Там много того, что мне кажется, получилось соединить. Конечно, это все и так более или менее единая материя

Хорошо, спасибо. Мы уже с вами затронули вашу учебу в университете. Можете немного больше рассказать об университетской жизни, об академической среде и какие для вас, как для студента, были наиболее запоминающиеся моменты?

Много чего, опять-таки, можно вспомнить. Начнем с того, что это пять лет. Тогда было для всех одинаково, кроме некоторых специальностей, которые учились дольше. У нас такая была тоже одна, она называлась «Поиски редких и радиоактивных элементов». Уран, редкие земли. Они были полусекретным подразделением, получали повышенную стипендию, все туда стремились, конечно. И учились они 5 лет 10 месяцев, почти 6 лет. Все остальные 5 лет. Одинаковая была длительность.

Поступил я в довольно интересном году — в 1956. Что произошло в 1956 г. самого интересного?

Хрущев, ХХ съезд КПСС.

Да. А когда он произошел? Извините за преподавательскую интонацию, это начало, это январь-февраль. Съезд долго шёл, я не помню точно, когда кончился. Я в 10 классе сижу в это время, оканчиваю, мы сейчас аттестат должны получать. И нам отменяют историю. Вместо этого учительница начинает читать материалы ХХ съезда: история вся другая теперь у нас будет. Тогда она называлась «История СССР», но это была вся история России, большой курс — три года. Последний год, советский период — все переделали. Вот такая была там пертурбация.

Когда я пришел на первый курс, первое, что я помню в этом ключе, это как я попал на комсомольскую конференцию, отчетно-перевыборную. Они проводились ежегодно, на факультетах и в университете выбирали так называемый большой комсомольский комитет, который возглавлял работу в университете. Конференция, выборы — это было формальное и запрограммированное мероприятие. В 1956 г. оно пошло свободно. Сидели, говорили, шумели и ругались два дня, с утра до вечера. Комсомольцы больше вспоминали про то, что было несправедливого в последние годы. Кто пострадал, кого отчислили неправильно за какие-то выходки и так далее. Про положение в стране, конечно, говорили сколько могли всякую чепуху, наряду с правильными вещами. В общем, это была бы такая же перестройка, которую вы уже не застали, которая происходила в 1989 г. Когда я потом слушал репортаж с Первого съезда народных депутатов летом 1989 г., – была точно наша комсомольская конференция 1956 года! Такие же спонтанные выступления, горячие очень, возбужденные, что вот надо так, а вот было совсем не так. Политическое волнение, но не очень глубокое. По крайней мере, у нас на факультете ничего такого неожиданного дальше не произошло. Просто мы все были в приподнятом настроении.

Когда нас разделили на группы, как полагается на первом курсе, мы сразу познакомились, каждый представился: я такой и такой, учился там, у меня вот такие интересы, и затем следующий говорит. Выбрали комсоргов, выбрали курсовое бюро — весело было. Перезнакомились сразу со всеми. Я на первом курсе помнил всех твоих товарищей по фамилии, по именам: 100 человек я сразу знал. Меня самого выбрали в комсомольский комитет тогда, хотя секретарем там был другой парень.

И после этого стали делать стенгазеты. Знаете, что такое по-китайски дацзыбао? Мы это слово узнали через несколько лет. У китайцев такая же перестройка происходила — еще во времена Мао Цзэдуна. Там очень напряженная была у них внутренняя обстановка. Все китайцы выходили на улицы, и то, что они хотели написать, они писали большими иероглифами и вешали на стенки. Да-цзы-бао — это по-китайски «газета больших иероглифов». Наши иероглифы были поменьше, но это называлось по-нашему стенгазета. И я помню, метраж у них различался. Нам всех событий нашего первого курса, я этим занимался сам, хватило на полтора метра. А физики — самые бойкие, шустрые ребята — они во всю стенку могли написать. Всякая там была чепуха, иногда довольно остроумная, весёлая, но по большей части глупости. Химики еще, математики, они больше всего были в этом отношении активны.

И вот когда конференция проходила, все эти самые дацзыбао вывешивались на стенки, можно было их посмотреть. Потом эта традиция совершенно ушла. Где-то через несколько лет уже не стало больше стенгазет. Почему так вышло? Теперь-то, конечно, совершенно всё в интернет ушло, а тогда вот на стенку.

И потом очень длинная для рассказа история получилась у нас на первой учебной практике. У нас она проходила и проходит сейчас в Саблине. Там у нас база учебная — станция Саблино, поселок Ульяновка, там 4 километра в сторону, на реке Тосне. Хорошие места: «пещеры» — туристический небольшой объект, можно поехать посмотреть. Там у нас учебная база, она давно существует, работает и сейчас. Нас туда вывозили после первого курса, не только нас, там и географы были, и почвоведы, и другие специальности. Так вот, здесь мы устроили небольшой бунт по поводу того, что столовая плохо работает. А кормили действительно отвратительно. Какие-то щи были пустые, каша без масла. В общем, не очень вкусно. Мне-то все равно, я тогда мог съесть что угодно, было бы достаточно, а ребятам не нравилось. Дальше я рассказывать подробно не буду, потому что это все я описал в книжке. Вот такое проявление было. С нами быстро справились: двоих исключили из комсомола, мне дали строгий выговор, хотя я и не причастен к самой организации. Потом все сошло на нет, отчисленных даже не было, пострадавших в комсомоле восстановили. Но я уже потом узнал, что совершенно аналогичная история была годом раньше в МГУ. Тогда мы этого не знали. А начальство знало — и вот, такая же заварушка с требованиями улучшения условий быта, иначе не будем ходить, и так далее! Поэтому были все уже немножко напуганы, и нас так быстренько-быстренько привели в чувство.

Потом весь этот подъем был меньше, меньше, и к концу срока учебы у нас уже такой вот общественно-политической активности не было совсем. И в стране к тому времени стало тише, конечно. Но все-таки энергия и предприимчивость перешла немножко в академическую сферу. И вот те же самые ребята, включая меня, которые были замешаны в этом самом Саблинском бунте, они организовали первую студенческую научную конференцию. Такое было еще не очень принято: затратное дело — собрать со всего Советского Союза свою специальность, а еще известно, сколько дней им ехать надо, а тут занятия, зима. Так или иначе, мы одну из первых таких конференций на геологическом факультете провели в 1960 г. на 4-м курсе. Довольно успешно, интересно было. Студенческая работа по-настоящему: нас никто не гонял, не заставлял, не организовывал. Мы сами всё сделали. Декан нас поддержал, пригласил ученых ленинградских геологов, они выступали у нас. Такая примерно активность. Еще могу вспомнить, что у нас, студентов, тогда был большой интерес к самого разного рода вещам за пределами профессии. Вот что бы вы сейчас хотели послушать, например, в этом университете, можете высказать пожелания? Какие лекции, например? Какого преподавателя, какую знаменитость, чтобы он вам что-нибудь интересное рассказал? Экономистов, психологов там, я не знаю?

С Черниговской^[3] бы было интересно поговорить.

Я так и думал. Это дама, которая занимается, бесспорно, наукой, к тому же у нее язык подвешен хорошо, все в порядке. Но она чем интересна начальству? Тем, что она проповедует религию. Могу добавить, у нас на факультете, не буду называть фамилию, но есть один членкор, заведующий кафедрой, который верующий православный и организует православные исследования. Он даже защитил потом уже диссертацию кандидатскую на религиозную, богословскую тему.

Ничего такого, конечно, тогда и близко не было. Мы узнавали о религии из курса «Научный атеизм». Это хрущевские времена, в 1960-е гг. ввели такой курс, специально, чтобы бороться с возможными религиозными предрассудками, верованиями. А не надо было и бороться. Может быть, кто-то у нас в религиозных семьях вырос, разумеется, иконы могли быть дома и Пасху праздновали. Но это обнаружилось потом, лет через 30-40 в основном, когда все постарели. Я вообще в безрелигиозной семье вырос, тем более что предки мои из разных конфессий, а это обычно приводит к тому, что у потомков полный атеизм. Остальные ребята в основном тоже. Незаметно было совершенно, что кого-то как-то интересует церковь. Так что из лекций узнали, что такое буддизм, ислам, православие, католичество, протестантство. Что-то могли знать раньше, а тут нам все это более или менее систематически изложили. Спасибо «научному атеизму». Вот такие были тогда настроения.

А почему я задал такой вопрос? Потому что я слушал тогда лекции Александрова^[4], нашего ректора. Александр Данилович — значимая личность, очень яркая фигура. Я с ним не то, чтобы знаком, но однажды общался немножко, разговаривал, а так, наблюдал его деятельность со стороны. Он любил выступать, говорил хорошо и мыслил самостоятельно. В то время, конец 1950-х гг., это было вполне еще возможно. И, он, в частности, читал для всех лекции по теории относительности. Интересует вас теория относительности? Наверное, уже не очень. И меня сейчас уже не так, потому что основу я понимаю, а больше-то мне ни к чему, конечно. А тогда это было сравнительно новой вещью. К ней раньше немного недоверчиво относились у нас, а потом приняли вполне разумеющимся: нормальная чистая наука — физика. И вот он это всё популярно изложил. Представляете себе, актовый зал в главном корпусе битком набитый, народ стоит в коридоре и слушает трансляцию по репродуктору. Студенты, с разных факультетов, я в том числе. Вот такого рода были встречи.

Тогда очень хороший был студенческий хор, университетский. Руководителем был Сандлер^[5], сейчас там другой, это уже было очень давно. Сейчас они перешли на какие-то современные сложные вещи. Я слушал последний раз лет пять — совершенно невозможно. Я не любитель большой этой современной музыки, а тут... Тогда это были обычные: старинные, новые, советские, не советские, — какие угодно песни. Они прекрасно их исполняли, солисты были хорошие. И тоже набивался битком целый зал. Однажды, это был конец 1950-х гг., нас, первокурсников, послали, чтобы обеспечить порядок, чтобы было без давки, но мы сами устроили давку: не пускали народ в актовый зал, стояли перед входом в университет. Все более или менее обошлось.

Что я еще могу вспомнить из того, что в студенческие годы происходило? Нарастала постепенно разобщенность. Отчасти это было связано с нашим взрослением, все специализировались по разным кафедрам, по разным углам, у всех свои преподаватели, свое направление работы. И в стране после 1960 г. началось то, что потом стали называть застоем. Начальство решает, ему виднее более или менее, внизу народ ворчит, есть недовольные, ну и все. А все идет так, как вверху было указано. Вот такая пошла дальше жизнь.

Спасибо большое. Вы можете, пожалуйста, рассказать? Мы уже затронули, что вы были знакомы с Александровым. Быть может, вы можете сказать что-то еще о своих учителях, о своих наставниках, о каких-то наиболее запомнившихся вам преподавателях?

Там, конечно, тоже длинный разговор, я это даже, пожалуй, довольно порядочно, изложил в книжке, но тем не менее, вот что наиболее интересно. Преподаватели были у нас самые разные. Старший по возрасту у нас был тогда Сергей Сергеевич Кузнецов^[6], наш декан долгое время, который родился в 1894 г. Привет вам из XIX века через меня и через него, соответственно. Он меня близко знал, даже моих родителей знал в свое время. Он их учил когда-то и немножко выделял. Я у него на втором курсе написал курсовую работу как раз. Такую залихватскую работу, конечно, компиляцию, но как бы от себя почти что написал. Дескать, я всё это знаю. Он посмотрел и говорит: «Уберите всё, но вот тут конец у вас интересный, здесь разовьёте больше». Пошёл я переписывать курсовую работу. Он окончил университет до 1917 г., ещё в царские времена.

Дальше поколение советских студентов, которые окончили рабфаки. Иногда не очень грамотные люди были, это ощущалось, конечно. Но очень увлечённые, заслуженные, много поработавшие в своё время. Вот такая была когорта. Очень много было, конечно, прошедших войну. Раненые, кто без ноги, кто без руки, кто и без того, и другого, хотя молодые все люди. Все, конечно, члены партии, и убеждения у них были достаточно твердыми в то время. Потом немножко так из бывших интеллигентов, с не вполне ясными убеждениями и со сложностями биографии. Был такой Борис Леонидович Личков^[7]. Он у нас заведовал кафедрой гидрогеологии. Пострадал, его сослали на какое-то время, потом вернулся обратно. Но идеи, которые он проповедовал, — нисколько не политические, они были философско-научного направления, — мне не шибко нравились. По-моему, дальше они не сыграли особой роли.

И были, конечно, уже сравнительно молодые люди, которые хорошо успели поработать в геологии страны, начиная с 1930-х гг.. Это, пожалуй, самая для меня близкая и полезная часть нашего преподавательского контингента. В том числе мой шеф, кто меня пригласил с собой работать после второго курса. Я планировал сначала в Карелии продолжать действовать, как я рассказывал, а он меня переманил в Тянь-Шань поехать. Мне 19 лет, хочется дальше, шире; интересно, конечно, и другое место. Поехал и на всю жизнь, получилось, поехал. Он же сам, Георгий Сергеевич (мой тезка) Поршняков^[8], окончил факультет в 1941 г.. Вернее, даже не окончил, пошел на финскую войну в 1939 году, добровольцем. Там действительно добровольцы были, комсомольцы. Потом вернулся назад, пропустил год, дальше поехал в 1941 г. на практику в Тянь-Шань и там застрял, потому что война, геологов сразу многих мобилизовали, а там нужны были поиски. Что для войны первое? Взрыватели. Для них ртуть в основном нужна: вот, значит, ищите ртуть быстро. Месторождения в Тянь-Шане уже известны, но добычу надо было расширить. И там все подряд сразу же шло в разработку. Вот они этим и занимались, все эти военные годы. Великолепная школа, конечно, и его эти места, задачи тоже на всю жизнь привлекли. И он эту самую увлеченность, этот опыт передал более или менее своим ученикам, которых у него потом оказалось много.

О студентах того времени можно сказать, а это было видно очень, что студенты хотят научиться всему быстро и притом посмотреть как можно больше окраин страны, гор, степей, тундры, арктические острова, тайгу и так далее. И начать геологическую работу разного рода. Первый год, который я с ним провел — я должен был поехать на учебную практику, у нас крымская практика на втором курсе, тоже хорошие места, конечно, об этом отдельный разговор, большой тоже будет — а я вместо того с Поршняковым отправился в Среднюю Азию. И он что сделал? Он создал три отряда, по три студента. Старший – дипломник, и двое второкурсников. Каждому отряду дали трех лошадей, с седлами, веревками, со всем этим инвентарем — и идите, ребята. Поршняков задачу поставил: сделать то-то, решить такие-то вопросы, принести такие-то материалы. Дальше у нас чего там только не случилось. Такая первая практика. Читайте мои воспоминания. У меня это до сих пор еще очень свежо в памяти.

Все живы остались, как ни странно. Даже здоровые, очень здоровые, только похудевшие. Когда приехали в первый год домой, я быстро набрал 10 килограмм веса, хотя ненадолго. И привезли хороший  материал, так что моя курсовая работа на третьем курсе целиком была на своем материале: карта геологическая, разрезы, описания, образцы, определения — всё это было по-настоящему самостоятельно. Это не я один такой был, такими были все мои товарищи. Всех, повторю, тянуло куда-то.

Это вообще удивительное качество, которое у нас в России, разумеется, давнишнее, начиная еще с досоветских времен, с первопроходцев, но в советские времена особенно частое. Когда я читал отчеты геологических партий — нам приходилось, начиная работу в каком-то районе, идти в фонды, и там машинописные лежат тома, ты их перед собой кладешь, читаешь, что там было сделано до тебя. Просто удивительно видно, как народ рвался бог знает куда: залезть куда-нибудь, где никто не ходил до сих пор, и там что-то открыть, такого, чего раньше никто не видел. Это было очень заметно. Теперь уже таких мест просто мало стало. Сейчас другая степень доступности. Вертолеты везде, конечно, летают, связь везде есть. Многих прежних проблем уже не возникает. А тогда это было действительно очень характерно.

Это первая часть моего ответа насчет наших преподавателей, а вторая вот в чем заключается: и сами преподаватели удивительно быстро вырастали в ученых. Я не знаю, сейчас этого особенно не видно, мы гораздо медленнее развиваемся. Например, Лев Борисович Рухин^[9]. На первом курсе он нас как раз знакомил с общей геологией, читал вводный курс. Ему было 40 лет с небольшим. По моему теперешнему видению, это детский возраст. А он успел к этому времени написать две вот такие толстые сводные монографии по основам своей науки. «Основы литологии» — это его главная была область работы, соответственно, осадочные горные породы, и основы общей палеогеографии — как по тем осадочным породам изучать прошлое Земли, восстанавливать, реконструировать ландшафты, положение материков и тому подобные вещи. И другие были примерно такого же склада люди, которые очень быстро развивались. Один академик, один член-корреспондент работали у нас на факультете. И очень разные интересные люди, но это, если хотите, можете почитать сами, я в свою книжку кое-какие подробности включал.

Спасибо. И можете сказать, если мы затронем ненаучную жизнь, были ли у вас какие-то объединения, семинары, что-то связанное с кружками?

Знаете, на этот вопрос я почти ответил, что мог, потому что мы на старших курсах действительно этим стали заниматься. Можно отметить только то, что тогда было больше инициативы. Не так, чтобы намного. Не то, чтобы сплошные какие-то поползновения в эту сторону, но все же — каждая группа, каждый кафедральный коллектив... У нас, в моей группе было 12 или 13 душ, все мальчики, одна девочка только, сейчас иногда обратное соотношение, а тогда среди геологов женщин было немного. Вот эти самые 13 ребят, они по своей инициативе образовали научный кружок. По специальности делали сообщения — когда у всех был свой опыт, начали обмениваться, рассказывать друг другу, что видели и какие отсюда вытекают возможности. Приглашали, конечно, и преподавателей, но именно приглашали. Они сами нас не тыкали носом, абсолютно. При том, что можно было действительно их послушать и конечно с интересом, но в основном инициатива была наша. Это не очень долго. Потом все уткнулись в более или менее свои дела и уже почти перестали профессионально общаться. А вот на третьем-четвертом курсе такое было очень заметно.

Но в университетском масштабе я почти не участвовал ни в каких объединениях. Может быть, уже только тогда, когда стал аспирантом, только немножко формально. Формой было СНО — студенческое научное общество, и оно имело организацию общую университетскую, но по-настоящему как объединение это не работало. Другое дело — эта конференция, о которой я вспоминал, это была очень полезная вещь. Причем после нее мы сами издавали свои тезисы. Я был редактором этих самых тезисов. Сидел, всё сводил и выправлял ошибки стилистические, грамматические и так далее. Потом это отдал в редакцию. Напечатали. Так у меня образовался очень полезный опыт, редакторской деятельности я почти не прекращал всю жизнь.

Университет у нас всегда был немножко разобщенный, надо сказать. Факультеты все в разных местах, связей мало. На конференциях каких-то, в ходе общественной работы, партийной или профсоюзной что-то происходило, но это, как правило, мало кого касалось. Все вместе — только в шествиях и демонстрациях.

Еще в то время больше, чем сейчас, было студенческих отрядов, строительных и разных других профилей, там тоже можно было участвовать, хотя нашим студентам вот как раз меньше, потому что у нас обычно все лето и осень были заняты полевыми работами и никуда больше уже не выбраться. Но младших все же направляли в разные места. Например, после этого Саблинского бунта — всех на мелиорацию, на Карельский перешеек. А это в совхозе, там канавы заросли лесом, и мы его рубили. Три недели мы этим занимались. Достаточно весело. Сами готовили пищу, сами жили, отдыхали, как могли развлекались. Такая была жизнь.

И потом целина еще в то время: тогда осваивали казахстанские, южно-алтайские земли. И наш курс, точнее, примерно две трети его, отправили туда в 1958 г., это после второго курса. Я туда не попал как раз потому, что уехал в Среднюю Азию. Нельзя сказать, что все в восторге, потому что было много неразберихи. Но интересно, тоже еще весело, молодой коллектив, все вместе работали.

А вот вы упомянули, что спортивный зал находился на историческом факультете, а какие-то еще такие масштабные изменения в переносе факультетов, что-то такое было, о чем вы знаете?

Это постоянно происходило, рассказать можно много. Мы-то сами переехали не так давно. Здесь заметно изменение роли разных факультетов. Обратите внимание, мы занимали южную часть главного корпуса со времен Иностранцева^[10] — это основатель геологического направления в Санкт-Петербургском университете. Он там открыл кафедру, вернее, тогда называлась она не кафедрой или институтом, а отделением при физико-математическом факультете. Сейчас на этом месте остались музеи. На третьем этаже и на втором, историко-геологический и минералогический. Позже там был геологический факультет на пол здания, а пол здания в северной части — владения биологов. Мы таким образом больше всех на виду. Все упомянутые лекции Александрова можно было прямо не отходя далеко, у себя и послушать: тут же актовый зал, тут же все развлечения, тут же хор и так далее.

Представьте себе наш большой коридор. Сейчас вы туда выйдете, особенно вечером, там ни души. Идут эти самые чиновные тетеньки, постукивают каблуками. Одна пройдет, другая пройдет, и тишина снова. Аудитории, которые наши — там все было разгорожено на маленькие закуточки: там деканат, тут коридорчик, тут маленькая аудитория, там английским занимаются, тут практические занятия с камнями — все битком набито. Учились мы иногда во вторую смену, бывало, до десяти часов вечера сидели на занятиях… Вот эти все массы народа, конечно, надо было как-то рассадить, тогда очень не хватало помещений. И всегда полный коридор народу. Причем нравы тогда были немножко другие: студенты более шумные, даже более независимые, чем сейчас. Например, курили много и везде. Вот сейчас это совершенно себе невозможно представить. А тогда я бы не мог себе представить, что нас могли отучить курить. Отучили. Как ни странно, сейчас курящих не видно совершенно, кто есть, прячутся более или менее. Курящих девушек тогда не было почти. Сейчас, наверное, больше среди курящих именно девушек осталось. Тогда курили парни, в основном, и курили, где попало. И преподаватели тоже. Иногда администрация ловила кого-то в коридоре, выгоняла, выговоры давали за курение. Помогало мало. Во всех закутках, на всех кафедрах стоял дым обычно. У меня дома тоже: курил отец, курила мама, курила бабушка, только мы с сестрой некурящие.

Кстати, очень странно, что так же людей отучили ходить на красный свет через улицу. Я смотрю, улица пустая, народ стоит, ждет зеленый. Я иду спокойно, автомобилей нет, а люди стоят. Раньше смотрели на автомобили, если нет, тогда идем. Кто на светофор смотрит? — никто не смотрел. Вот такое изменение нравов произошло с тех пор. Да, но я как-то отвлекся, значит, о чем был вопрос-то у нас?

Мы с вами начали разговаривать об изменениях в факультетах, о переносе, об основном здании.

Переехали мы последний раз почти 10 лет назад. Нельзя сказать, что это было бедствие, потому что площадь немножко побольше у нас стала, факультет вместе посадили. Мы ведь тоже по всему Васильевскому острову раньше имели свои учебные помещения, это было не очень удобно. Все время перемещались, с лекции на лекцию надо было на трамвае ездить постоянно. Это, конечно, было плохо. Сейчас уже хорошо, всех можно там найти. Впрочем, скорее уже по мобильникам…

Вы видели закрытое здание НИФИ, которое в дворе главного корпуса? Оно стоит уже лет 15 в таком виде. Могу сказать точнее, с 2006 г., 18 лет. Почему оно так стоит, может быть, вы в курсе: там масса дряни всякой. Это бывший научно-исследовательский институт физики. А там выпрямители ртутные, всякая химия была постоянная. Все это в подвалы попадало, потом это чистили, демеркуризировали, но опасность осталась. К тому же здание историческое, его надо с большими деньгами реставрировать. На это денег у университета нет. Проблема просто спрятана под ковер. Что делать со старыми зданиями? Они стоят.

А мы как раз перед этим там и работали. Нас, нашу кафедру выселили из главного здания в НИФИ. На наше место партком въехал тогда. Вот это был первый переезд. Потом мы действительно на Декабристов, сюда приехали. У нас тут все почти занятия на пятом этаже идут, нижние этажи главным образом кафедры занимают. Все мы в это здание не влезли все-таки. Еще остались палеонтологи на 16-й линии. А главное то, что это не привело к реальному объединению с географами, хотя новый наш институт и называется «Наук о Земле». Я когда-то проголосовал за это объединение, хотя это было почти неизбежно в то время. Но географы на 10-й линии остались, а мы вот здесь. Общение почти что минимальное. Конечно, родственные факультеты, лекции общие иногда бывали, но единого коллектива не получилось.

Историки всегда на одном месте, они никогда не переезжали, сколько я помню. Хотя в их здании на Менделеевской тоже были другие раньше люди. Я об этом тоже вспоминаю, не буду рассказывать подробности, которые у меня опубликованы. Там же была военная кафедра, пушки стояли в разобранном виде, мы там учились и я ее окончил когда-то на четвертом курсе.

Потом была большая эпопея с переездом в Петергоф, о чем вы, конечно, знаете, который затеял Александров, за что его ругают вообще очень многие, потому что получилось противоположное тому, что он хотел. Он хотел объединить факультеты, там кампус такой устроить загородный, более или менее как в Америке, а получилось, что университет просто выселил физиков, биологов и химиков в Петергоф. Они теперь, бедняги, мотаются из города взад-вперед, плохо себя чувствуют, а никакого объединения не получилось. Теперь еще худшее нам как будто бы грозит впереди. Переезд куда-то в чистое поле под Пушкин, где предполагается строить новый университет. Есть такие разговоры, надеюсь, что это будут только разговоры. Это, конечно, бедствие. Это опять будет то же самое, что и с Петергофом, несомненно. Конечно, надо держать университет в центре города. Тем более, что помещений множество. Вот они стоят не отремонтированные, как этот наш НИФИ. Можно было бы всех тут разместить вполне. Не понимаю я этого. Вот это с переездами то, что получилось.

Хорошо, спасибо большое. И вот я знаю, что следующий вопрос, он будет очень обширный, но вот самое основное, как вам кажется, что изменилось в университете за все время вашей работы? И в учебе, и в работе вот с 1950-1960-х гг., вплоть до сегодняшнего.

 Пожалуй, я могу отметить только частности. Мы об этом уже немножко поговорили, что у нас конкретно изменилось, а так, что видно еще: разобщение продолжается, в большей степени, чем раньше. Но это уже, может быть, и объективная тенденция, потому что везде стоят компьютеры. Я уже не нуждаюсь в том, чтобы с кем-то приехать, поговорить, как с вами.

Лучше, конечно, когда общаются люди, глядя в глаза. Со студентами я стараюсь тоже как можно больше и чаще встречаться. Кроме этих ковидных лет, когда год с лишним было совершенно невозможно общаться, все то время и лекции приходилось читать по компьютеру онлайн. А сейчас все-таки у нас все лекции идут в аудитории, и консультации я стараюсь тут проводить, и экзамены провожу все время очно. Самые крайности устранены. Но, тем не менее, сейчас на четвертом этаже, где у нас кафедры, в том числе и моя, там пусто. Такого не было раньше совершенно, когда я работал на кафедре общей геологии, я был аспирантом, потом преподавателем. Во-первых, полагалось всем ходить на работу. Не обязательно с девяти до пяти, хотя какое-то время при Андропове за этим следили, чтобы все приходили и выходили вовремя. Но это прошло и уже не вернется. Тогда же ходили на работу и сидели вот так вот, стол к столу. У нас было такого примерно размера, как здесь (аудитория, где идет интервью), кафедральное помещение, перегороженное пополам, получаются две комнаты, третья комната — это кабинет заведующего, но он там обычно один, а эти битком набиты. Преподаватели сидят, студенты к ним приходят. Тут студенческая комната, студенты гремят камнями, учатся, там в лаборантской младший персонал, выдают коллекции для изучения. Вот такая работа шла. Конечно, мешали друг другу, с одной стороны, а с другой стороны, все можно было сразу тут же обсудить и решить, конечно.

Вторая тенденция — это перевод всего управления наверх и связь через бюрократию. Вот такого тоже не было. При всех постоянных претензиях к административно-командной системе, такой, как сейчас, она все же не была совсем. Она была командная, но команды отдавались и проходили в этом своем кругу. Основные проблемы факультета и тем более кафедры решались обычно на факультете и на кафедре. Сверху только рамки ставили. Скажем, на овощебазу нужно идти вот такого-то числа, значит, будьте добры, приходите все. А все, что касается учебных дел, это мы решали, разумеется, сами. И методические вопросы всегда методическая комиссия факультета решала достаточно авторитетно, и управление — все было здесь.

Ваша кафедра как часто собирается, как часто вас приглашают, скажите, пожалуйста?

Раза два в год, наверное.

У нас так же примерно. Заведующий кафедры — это просто чиновник, который передает формы для заполнения преподавателям. Там надо подробно заполнить, что сделано, что не сделано. Переслал в компьютер заведующему, а заведующий это собирает и передает наверх. Вот управление факультетом сейчас, какое обычно бывает. Собираемся мы, да, действительно послушать студентов: бакалавры, магистранты, иногда аспиранты. Два раза, может быть, три раза в год. Причем они сами передают все сведения тоже по компьютеру.

Как мне кажется, хорошо это или плохо, лучше это или хуже? По-моему, скорее хуже, в основном, потому что общаться обязательно со своими наставниками и со своими товарищами по профессиональной линии очень полезно. Нужно обязательно чаще это делать. Кроме того, не только вот эти самые учебные проблемы, но кафедра всегда рассматривала научную работу. То есть там все преподаватели время от времени отчитывались, делали сообщения: кто где был, кто что смотрел, какие новости, какие у меня у самого наработки и в этой связи вопросы возникают.

Все это, в общем, обсуждалось и полагалось обсуждать. И этим всегда занимался заведующей кафедрой. Я был заведующим двух разных кафедр в разное время. Видно было, что у меня все меньше и меньше функций. У нас сейчас моя бывшая аспирантка, заведует одновременно двумя кафедрами. Она моя начальница теперь. То есть она с меня собирает сведения о том, что я сделал. Вот это, по-моему, не очень хорошо.

А с другой стороны, значит, посмотрите на главное здание. Кто там работает сейчас? Чиновники одни. Свободно сидят. Там по три, по четыре дамы в большом таком зале за компьютерами, и все. Там буквально многие сотни людей были раньше — я рассказывал, теперь это все тихо. Но, с другой стороны, вы помните, что это здание, где размещалось правительство Российской империи когда-то. А его не хватает на правительство Петербургского университета сейчас. Еще два административных корпуса во дворе, не считая еще управленческого персонала, который сидит по факультетам.

У нас на факультете раньше деканат — это был декан, который одновременно профессор, читающий лекции, замдекана по учебной части, который тоже доцент и читает уже лекции на какой-то кафедре, и две тетеньки, которые занимаются студенческими делами. Одна составляет расписание, никакой, конечно, электронной формы-то не было, никаких сайтов. Вывешивает, потом исправляет, пишет объявления и так далее. Другая зачетки принимает, следит, чтобы там все было вовремя поставлено, следит кого отчислять, кого не отчислять, списки студентов составляет, и прием на первый курс она же учитывает — обычно вот так все. Три чиновника, считайте, на факультет. Да, завхоз еще, тоже женщина занимается всеми делами. Ну, четыре. Посчитайте, сколько у нас сейчас.

Сейчас у нас учебный отдел. Он, правда, один на два факультета, но факультеты меньше стали. Там человек десять, по-моему, сидит. У всех дела есть, все при компьютерах, все друг другу и нам пишут эти инструкции, как работать. А кроме того, еще есть большие достаточно отделы в ректорате. Вот столько проректоров, сколько сейчас (два десятка примерно) не было никогда. А вот работа научно-исследовательская раньше управлялась через институты. У нас был институт земной коры, потом был институт географии, соответственно, у географов. Я не знаю, в какой форме на истфаке шла эта работа, что-то такое тоже было. Это организация, которая вела экономическую сторону научной работы, но они же все и планировали: заключали договора, следили за их исполнением — все это было в их руках. Институт — крупная по штату была структура, второй факультет, но она, в основном, и вела действительно научную работу. Администрация института — это директор и секретарша, и все. Сотрудников института по случаю можно было всегда привлечь к учебным занятиям, заменить штатного преподавателя, это было постоянно. Вот эта работа происходила действительно достаточно эффективно.

Вот такие изменения. Это все распущено сейчас, этого сейчас нет, потому что нет договоров никаких. Ищите сами куда ехать и с кем, какую работу вести. Основная работа ведется через гранты, гранты государственные, всё. Были такие и раньше, только это не гранты называлось, а просто госбюджетная тематика. А большие договора хозяйственные заключали мы с геологическими управлениями, получали от них хорошие деньги в то время, сейчас таких даже и нет. И ехали куда-то далеко кататься. Лошади, самолеты, вертолеты, машины — все это нанимали, организовывали и оплачивали через этот самый институт. Вот такая была работа тогда. Вот это изменилось, по-моему, в основном не в лучшую сторону.

Ну, немножко про бюрократию мы уже поговорили, ее всегда ругают, так что на это поправку сделать надо. Иногда ругали из-за количества подписей, которые надо было собрать, чтобы выехать на полевую работу. В начале, там где-нибудь в 1950-е гг., 2-3 подписи. А потом, перед концом советской власти, уже были 1980-е гг., считали, что надо получить 120 подписей. Правда, это не только чиновники, надо было и самим во всех актах о прохождении техники безопасности расписаться. В общем, вот такой месяц беготни. Думали, вот перестройка теперь будет, все в руках хозяев каких-то реально работающих, все пойдет на лад. Ничего подобного. Всё оно так же и пошло. Только бумажного народу еще больше сидит. С компьютерами тоже надежда была и от бумаг избавиться. Тоже ничего. Бумаг стало гораздо больше. Если раньше пачка бумаги у вас уходила за месяц, сейчас эта бумага просто летит. Так что вот такие тенденции есть.

Ну и потом менялся все-таки народ достаточно быстро и заметно. Это происходило уже давно. Я вспоминал, как мы работали, будучи еще студентами. Лезли везде, не очень задумывались о том, сколько нам заплатят. Кое-что платили, конечно, но не очень много — компенсировали, по крайней мере, расходы. Мы о технике безопасности не беспокоились совершенно тогда. Повторяю, как остались живы-здоровы, иногда просто удивительно. Я два-три раза бывал в таких ситуациях, что меня бы сейчас очень вероятно совсем бы не было. Везло, скажем так, вылезал каким-то образом. Потом я посмотрел, что студенты другие немножко стали. Как раз было время перестройки и ускорения, денег больше, наука развивается быстро, новые методы: зарабатывайте. Действуйте, ребята. На эти большие деньги тогда можно было много студентов вывезти далеко. Я возил человек по 10-15 студентов тогда в горы, в среднеазиатские, в Тянь-Шань. Так же, как Поршняков, думал, что вот сейчас я поставлю им задачу, могу спокойненько заняться своими делами в это время, а они тут все это решат. Получилось то же самое, что с общими ожиданиями страны. То есть приезжаю, а ребята сидят и развлекаются. Интернета тогда ещё не было, но в карты играют, кто-то там за водкой сбегал, съездил. Им весело более-менее. Как так?

Или проводят пастухи отары баранов, и там ягнёнка — хвать себе, съедим его. Что это такое, что за безобразие, беру этого ягненка и несу его обратно. Вот такие эксцессы. И приезжаешь домой, вроде материалы есть, а желающих работать с ними дальше нет, а работы много: там палеонтологический материал, всякая геохимия, петрография — много сделать надо. Им не очень охота этим заниматься. Кое-кто, конечно, брался энергично, делал, а большинство уже не особо и интересовались. Потом вот эти самые 1990-е гг., про которые требуется отдельный разговор. Но это все оттуда и вытекает, как вы понимаете.

И еще один вопрос, уже завершающий, связанный с перестройкой. Что для вас в первую очередь вот это время?

Я о первом этапе перестройки уже и начал говорить, потому что это конец 1980-х гг.. Это горбачевское время, которое поминают сейчас обычно очень уничижительно, ругают. Но что не так было в это время? Многое было не так. Главное, что не было хорошего руководства, по-настоящему твердого, которое знало бы, куда идти, и как перестраивать, сохраняя управление в своих руках. Во всяком случае, демократия — это кратия, все равно, в любом случае надо, чтобы кто-то управлял. Лучше, если управляют верхи при поддержке низов. Это самая лучшая демократия, которая если и бывает, то ее надо уметь восстанавливать постоянно. Это очень трудная политическая задача. По части экономики, тогда вначале были вложены большие, в большой мере вообще невосполнимые деньги, именно вот на эти самые ускорительные процессы. Какую-то их часть мы потратили вот на такую вещь, как по нашей, по геологической линии, геодинамические полигоны. Это научное предприятие под эгидой Министерства геологии, оно проходило в то время, 1986-1989 гг..

Я не то чтобы в нем участвовал как организатор, но ощутил во всяком случае его достоинство. Полигон — это большая территория. Был Киргизский геодинамический полигон, чуть ли не весь Тянь-Шань в него включили, но там на самом деле работали только в отдельных местах, особенно вот как раз в Южной Фергане, где мне приходилось бывать больше всего. Создали геологическую партию, дали ей большие деньги, она организовала хороший лагерь, вот там я впервые в полевой бане был, например. В полях у нас вообще такого не было, мы всегда мылись на речке. На севере, конечно, можно иначе, но на юге только так. А тут было построено что-то. Столовая, зал заседаний, там же можно обедать. Уже культурная всё-таки жизнь. И вот вертолёт. А вы представляете, что такое вертолет? Конечно, теперь это обязательная вещь для любых геологических работ. И на севере, и в горах, и в тундре, и в тайге, и где угодно. Моментально прилетаешь туда и садишься, а такого раньше просто не было. Но вертолет — штука ужасно дорогая. Тогда это нам дали — пожалуйста, ребята, летайте.

Неделю примерно можно было выворачивать из лагеря на вертолете и куда хочешь лететь. А представляете себе эти трехтысячные высоты, когда вы работаете там пешком или на лошади, обычно все же пешком, это надо, скажем, из лагеря 1200 метров подняться вверх, а потом на своих ногах спуститься обратно. Два раза подряд — на третий день отдыхать, потому что ноги выходят из строя. Это полезно, конечно, для здоровья, если здоровье после этого остается. Но, тем не менее, вертолет — совсем другое дело. Летите, садитесь в любом месте на гребешок на горный и спускайтесь спокойненько оттуда, смотрите все, что вам надо посмотреть. Изумительное совершенно дело. И с вами группы геологов, собранных со всего Советского Союза. Был у нас один год особенно удачный, специалисты подобрались хорошие, доктора наук, один академик приехал, очень авторитетный в нашей области. Читал нам лекции в той же столовой. Из этого полевого лагеря могли все полететь куда-то или поехать даже на машине, вернуться обратно, и вечером сразу собраться вместе, сесть, всё обсудить. Какие у нас впечатления? Это изумительно полезная вещь. Такого у меня не было ни до, ни после, надо сказать.

В девятисотые годы снова ненадолго вернулось такое время, когда было много денег, так что в 2008-2011 гг. я за границей видел похожую организацию, в Китае и в некоторых еще местах. Теперь этого почти что не остается. Так что, возвращаясь назад, это у меня такое счастливое воспоминание именно о самой перестройке как таковой. Она кончилась в 1990-1991 гг., как вы знаете, там пошла уже не перестройка, а совершенно другие процессы, о которых можно говорить отдельно.

И все-таки для научной, для образовательной жизни современной России было негативное влияние вот этих всех социально-политических процессов? Или все-таки…

Тут я могу только за свою отрасль говорить. Конечно, можно и шире, но лучше не так особенно размахиваться. У нас, безусловно, негативное. Во-первых, да — что-то надо было сокращать. Дело в том, что в геологию в позднесоветское время было вложено многовато денег, в большой степени по инерции. Привыкли к тому, что давайте больше разведки, больше поисков, больше геологов. Где-то к 1980-м гг. уже ощущалось, что это слишком раздулось. В результате начали просто повторять одно и то же. Такое бывает и в науке, и в промышленности, когда вкладываются в одном и том же месте, а успеха нет. Вот это было и у нас. Надо новыми методами в обход идти, другие объекты искать, другие способы, перестраиваться по-настоящему. Но следовало это сделать не методом шоковой терапии, как тогда это называлось, а она заключалась в том, что просто все отняли. Это была жуть вообще. То есть, во-первых, приватизированы были все природные ресурсы, а что десятилетиями нарабатывали, опоисковывали, разведывали, все отдали в частные и далеко не честные руки. Там моментально, конечно, сняли сливки и их увезли.

Но это не сливки, это многие тонны золота, по сути дела. Нам они стоили много, конечно, не говоря уже о той структуре, на которой это все держалось. Главные сырьевые ресурсы и сейчас остаются в частных руках. Это, по-моему, неправильно. Понемножку дело с поисками, разведкой и добычей сейчас приводится в норму, но очень медленно, к сожалению.

Дальше приватизация на местах. Это уже совершенно дикость была. Представляете, хозяйство — геологическое управление, здания, помещения какие-то, машины, автобазы, станки, все такое, оно по сути дела пошло на продажу. Кто мог, тот ухватил. А в самых низах — просто обдирание было всего, что попало. Металл в утиль. Я на китайской границе в 1990-е гг. видел, как везут металлы из бывшего Советского Союза. Китайцам всегда нужен был и уголь, и железо, и сейчас очень надо. Теперь они это покупают более или менее законным путём, а тогда это вот так всё шло. В грузовиках, видно было, что были комбайны, были тракторы, все это теперь в виде металлолома пошло туда. Вот такая, значит, была ситуация.

Что оставалось бедному студенту и бедному научному сотруднику? Это торговать окаменелостями. Во-первых, стали грабить музеи в это время, причем и нашим музеям тоже досталось. Просто какие-то личности забирались через стекло на третий этаж, открывали витрины музея и пытались приватизировать. И студенты чем занимались, мои студенты в том числе — ездили в заповедники, которые организовывали раньше, в том числе по геологической части, там были местонахождения ископаемых. Растения, отпечатки, раковины какие-то, окаменелости, кости — всё, что можно было продать. И копали там. Где-то это можно было делать и открыто, где-то была охрана, их гоняли. Приезжали с рюкзаками, с камнями и обычно иностранцам их продавали. Такая была жизнь.

А на факультете первое время у нас просто перестали учиться. Те студенты, которые в 1991 г. должны были окончить факультет, они уходили с 5 курса, все равно не получить уже ничего, никакой работы. Шли что-то тоже продавать куда-то, чем-то торговать. А это тогда было ужасно сложно. Вы представляете себе, когда вам просто дают товар, вы его реализуете. Он столько-то стоит, принесете нам столько-то денег. Деньги все время девальвируются очень быстро. То, что у вас было вчера, сегодня уже гораздо меньше стоит. Реализовать не очень просто, потому что всякое барахло импортное привозили в то время многие, какие-нибудь сникерсы, духи, парфюмерию, бижутерию. Бедные девочки, мальчики, на всех углах торговали. А потом на счетчик ставят — не реализуете, мы вам внушение сделаем, если денег нам не будет.

Несколько человек я знаю погибших в то время, из моих знакомых. Причем студенты были сравнительно такие шустрые, даже бывшие комсомольские работники. Они начинали какую-то коммерческую деятельность, некоторые разбогатели очень быстро. Появилось у них всё, завели связи за границей. Легко было тогда ездить туда-сюда. Бывали в Америке, бывали в Европе. Приезжает парень, идет по коридору, показывает мне визитную карточку: я теперь такой предприниматель. На следующий год я узнаю, что его на улице застрелили. Вот и вся карьера получается. Это начало 1990-х гг..

Потом я тоже писал в этих воспоминаниях, что я видел, когда ездил в поле и пытался немножко работать в начале 1990-х гг. в Средней Азии, что там происходило. Там еще хуже бывали вещи. Было время, когда действительно все студенты разбежались. У нас остались девочки преимущественно. С ними уже невозможно было работать: какие-то необразованные, темные, никаких профессиональных устремлений у них уже не было.

Довольно быстро это выправилось, потому что уже даже коммерческие всякие эти самые конторы стали стараться принимать людей образованных, с дипломами, хоть какими-нибудь. Раз ты с дипломом, значит ты хоть не дикий, не просто вор с улицы. И люди стали покупать дипломы. Покупать или получать какие дешевле. Лучше, конечно, когда настоящие университетские. В конце 1990-х гг. снова начали увеличиваться конкурсы. Но тут появилось коммерческое обучение со всеми вытекающими оттуда последствиями, которые вы примерно себе представляете. Вот такая была у нас уже пост-перестройка.

Сейчас мы примерно пришли к тому, что имели до того. Порядок восстановлен. Студенты более или менее нормальные. Так, чтобы они сами куда-то поехали, начали сами какие-то задачи решать, я себе уже не представляю, конечно. Ребята более или менее себе на уме. Помнят о своем будущем, готовятся к какой-то карьере. Кто-то рассчитывает за границей — уехало довольно много народу, которых я знал, за границу — кто-то хочет в какую-то организацию попасть. Места эти известны, выпускников берут у нас охотно. Сейчас уже кадровый голод начинается в некоторых организациях и предприятиях. Мы постоянно какие организации снабжали? Северо-западное геологическое управление, оно сейчас не очень хорошо процветает, конечно. Был нефтяной институт в Ленинграде. Больше — это во ВСЕГЕИ на Среднем проспекте: Всесоюзный геологический институт, который сейчас переименовали в Институт Карпинского. Не знаю почему, как будто, форма «все геи» считается неприличной. Раньше такого в голову не приходило никому, а теперь пожалуйста. Традицию всем, конечно, жалко, но, тем не менее, такие изменения происходят. Этот самый большой ВСЕГЕИ постоянно наших выпускников берет. И инженерно-геологические службы, геофизические конторы разного рода, которые хорошо и платят, разумеется, и много народу туда надо, они готовы выпускников устраивать, так что безработицы у нас нет.

Другое дело, что далеко не все ориентированы на профессиональную работу, но так оно и раньше отчасти было. А вот, к сожалению, данные о том, кто где работает, сейчас очень трудно собрать, потому что меняют постоянно места работы. Тем не менее, когда захожу в тот же ВСЕГЕИ, там все мои бывшие студенты. От семидесяти и моложе. Вот такая, значит, у нас жизнь.

Спасибо вам большое.

^[1] Галина Сергеевна Бискэ (в дев. Малыгина; 1917-2005) — советский геолог и геоморфолог, исследователь четвертичной геологии Карелии, Заслуженный деятель науки Карельской АССР, первая женщина доктор наук в Карелии.

^[2] Синицын, Николай Михайлович (1909-1958) — советский геолог, доктор геолого-минералогических наук, профессор ЛГУ (1953).

^[3] Татьяна Владимировна Черниговская (род. 1947) — советский и российский учёный в области нейронауки, психолингвистики и теории сознания, академик Российской академии образования. Доктор биологических наук, доктор филологических наук, профессор СПбГУ.

^[4] Александр Данилович Александров (1912-1999) — советский и российский математик, физик, академик АН СССР и РАН, ректор Ленинградского государственного университета (1952—1964).

^[5] Григорий Моисеевич Сандлер (1912-1994) — художественный руководитель университетского хора, созданного в 1949 г., с 1954 художественный руководитель хора ленинградского радио и телевидения.

^[6] Сергей Сергеевич Кузнецов (1892-1988) — советский геолог, профессор, доктор геологических наук, декан геологического факультета с 1938 по 1971. Специалист по геологии, гидрогеологии и палеонтологии Кавказа.

^[7] Борис Леонидович Личков (1888-1966) — российский и советский геолог, профессор, доктор геологических наук, заведущий кафедрой гидрогеологии с 1945 по 1965 гг. Специалист по гидрогеологии, гидроморфологии, теоретическим проблемам геологии. Один из основоположников астрогеологии (планетарной геологии)

^[8] Поршняков Георгий Сергеевич (1918-?) — советский геолог, доктор геолого-минералогических наук, профессор, работал преподавателем в ЛГУ.

^[9] Лев Борисович Рухин (1912-1959) — советский учёный-геолог, литолог и палеогеограф, доктор геолого-минералогических наук, профессор кафедры общей геологии ЛГУ, в 1946 – 1948 гг. исполнял обязанности декана геолого-почвенного факультета. В 1948 г. был проректором университета по научной работе.

^[10] Александр Александрович Иностранцев (1843-1919) — русский учёный-геолог, петрограф, палеонтолог, профессор Санкт-Петербургского университета, член-корреспондент Петербургской Академии наук.