Да, тогда мы начнём интервью. Сегодня у нас, соответственно, 19.08.2024 12:03. Тогда мы с вами начинаем интервью. Вы можете представиться.

Так, значит, Дмитриев Игорь Сергеевич, у вас только аудиозапись?

Да, да, только аудио.

Дмитриев Игорь Сергеевич. Ну, в университете я сейчас по договору научный куратор Музея-архива Менделеева, а работаю я старшим научным сотрудником в Институте истории естествознания и техники имени Вавилова РАН, Санкт-Петербургский филиал. Вот, так что по специальности я историк науки. Так сложилась биография, что мне приходилось заниматься разными эпохами, разными людьми, разной темой. Вот, но об этом я там скажу дальше. А сейчас просто вот так, да.

Тогда мы с вами начинаем интервью. Расскажите немного о себе, о детстве, о том, кем мечтали стать, когда вырастете. В какой школе учились и знали ли вы сразу, с чем хотите дальнейший жизненный путь связать? Куда будете поступать в том числе?

Значит, родился я в Питере, тогда это Ленинград был, в 1948 г. Вот, родители были востоковедами, один историк, второй филолог. Вот, поэтому Восток я терпеть не могу. Значит, мне совершенно не интересно. Это… никогда не занимался историей науки на Востоке. Я знаю, так сказать, эту историю на уровне, что называется, кандидатского минимума, но не более того, с одной стороны, потому что вот сын двух востоковедов, а с другой стороны, потому что меня как-то не интересовала никогда наука проигравших, какие бы там они по ходу дела ни были, достижения у них там замечательные, все эти ибн Сины, ибн Рушты и так далее. Но в целом это все, вся их наука она ушла в Европу, где была переведена. Ну, фактически это было европейское наследие. Там Платон, Аристотель, Евклид, Архимед, все и в итоге оказалось в Европе.  И, что касается вот арабоязычного мира, то там это все ушло в песок Аравийской пустыни. Вот и даже когда у них в XIX в. появились печатные станки европейские, то они сначала начали печатать деньги, потом газеты, только потом книги. Ну ладно, это я так, к слову. Значит, я учился сначала в 211-й школе, в 1956 г. Я поступил туда. Это была бывшая… Ну, сейчас ей больше 100 лет. Это ещё до революции была мужская гимназия, известная в Петербурге. Вот, в моё время это была средняя школа, ну, так, средненькая, вот она и была средненькая школа. В общем, никаких особых впечатлений, кроме утомления от всего всей этой суеты у меня не было. Вот, школу я не любил, но приходилось ходить, потому что там очень строго следили, все, а после 5-го класса решили эту школу реформировать, сделать её старших классов, то есть 9-й, 10-й, 11-й тогда был, значит, а всех остальных, которые, значит, были в младших классах, перевели параллелями прям целиком в 208-ю школу, сейчас это 600 какая-то на Мойке, недалеко от капеллы. Вот. Ну, там уже у нас были предметники, появились там все. Учителя были очень разные, были хорошие учителя, вполне, так сказать, довольно сильные. Скажем, по физике были откровенно слабые. Скажем, по географии. Я вообще не видел ни одного вменяемого учителя географии на своём веку. Вот, такие откровенные халтурщики. Ну, эти халтурщики, естественно, занимали там посты завуча или там какие-то ещё. Вот и 6-му классу я понял. Вот долго думал, как мне отделаться от этой школы. Ну, не просто уйти. Я не мог уйти, потому что был закон об обязательном образовании, по крайней мере, восьмилетнем. Значит, надо было как-то организовать жизнь свою, и я придумал. Я понял, что, если я стану отличником, мне это особого труда не составляло. Просто как-то не было… У меня были там 4, 5, 4, 5. Ну, мне было достаточно. Я понял, что я стану отличником – мой статус немножко изменится. Я действительно в 6-м классе, 1-я четверть прошла – я стал отличником, и после этого я начал ходить в школу все реже и реже, в основном на контрольные или когда, если там учитель, так сказать, выражал пожелание меня спросить у доски – пожалуйста, я всегда являлся, и когда ко мне были какие-то претензии со стороны дружного педагогического коллектива, я им показывал свой дневник, только не тот формальный, который я должен был вести, а дневник просто реальный, где я записывал – вот я просидел в школе, там, не знаю, 5-6 часов, что я узнал нового, и у меня, и что вообще происходило, а поскольку средняя школа работает на троечников и двоечников, и просто у учителя не хватает времени на то, чтобы заниматься со всеми остальными, то, естественно, остальные, в общем-то скучают. Они ничего не получают. Получалось, что картина довольно убогая. Вот, на все эти возражения, что если всю эту демагогию что, «а вот если все будут так ходить?», сказал – «сначала все пускай так будут учиться. Тогда поговорим». Вот, значит, ну, в общем, они терпели меня, терпели, правда, ни разу не выставляли… Там, у них была доска почёта отличников. Все, там моей фотографии ни разу не было. Я был доволен даже этим обстоятельством. Вот. И в итоге так я закончил с отличием все эти 8 классов, и я отправился… Мне нужно было просто хорошую школу. У меня не было каких-то желаний кем-то стать. Когда я был в младших классах, я сначала хотел стать инспектором уголовного розыска, потом, там, прорабом, потом там ещё кем-то, ну, это такие были все несущественные, а потом уже к 6-му, к 7-му, к 8-му классу я уже точно знал, кем я хочу стать. Я хотел стать пенсионером. Я это воспринимал не как состояние в определённом возрасте, а как профессия, мне очень нравились... Вокруг меня были люди старшего поколения. Мне очень нравилось, что, как они, значит, проводят время. Да, они живут небогато, но зато вот он стоит на пляже где-нибудь в Сестрорецке с блаженным видом и жуёт свою… колбасу свою – бутербродик, – и помидорчиком заедает. И никаких там забот, ни отчётов там, ничего. Вот он пошёл, искупался, высушил, потом поехал домой, все. Поэтому мне состояние пенсионера очень понравилось. Я хотел стать пенсионером. Я даже старался подражать в походке, и вообще так по… любимым пенсионерам. Вот, но школу я просто выбрал 38-ю школу физико-математическую просто потому, что это была приличная школа. Вот, я сидел дома, ел свою котлету, и по радио объявили, что 38-я школа объявляет перерыв. Думаю, ну вот и все. И не буду я ходить там, выбирать что-то, первое, что Господь послал мне – эту радиопередачу, рекламу эту, я и пойду туда. Вот, а она находилась здесь вот по набережной сети, мимо Пушкинского дома, туда, к мосту Строителей. Ой, это Тучков мост, да, Тучков мост. Вот, вот сразу там, за мостом, она находилась. И… когда я подошёл к этой школе, я с интересом заметил, что там висит надпись «Добро пожаловать» по обе стороны двери. Это мне уже понравилось. Я оценил этот юмор. Вот, ну, я меня взяли, там никаких экзаменов не надо было сдавать, смотрели просто, ну, аттестат, чтобы был более-менее приличный. Вот, и, ну, там сформировали класс, в классе, конечно, было тоже 40 человек, как в той школе, откуда я явился, значит, даже 41. Ну, что поделаешь, вот, и, несмотря вот на все на это, учителя были хорошие. Вот там процент хороших, сильных учителей по сравнению с предыдущей школой был ровно обратный, то есть где-то процентов пять было, может, учителей так, не очень, хотя тоже приличные, а в остальном были очень сильные учителя, причём, хотя школа физико-математическая, но по истории, там, даже по географии более-менее – была дама из Университета преподавала. Вообще там математика это… очень сильные были все математики. Там, в том числе, такой очень был знаменитый учитель Арон Рувимович Майзелис[1]. Я учился не в его классе, но я ходил к нему на уроки. Мы были знакомы хорошо. Вот школа, это действительно… Я учился 2 года –9-10-й класс. Когда я заканчивал, это был двойной выпуск, потому что был переход с одиннадцатилетнего на десятилетнее образование[2]. А что значит двойной выпуск? Это одиннадцатиклассники, которые эту же программу изучали 3 года. И мы, которые эту же программу изучали 2 года, значит, разница есть, и плюс просто количество людей. И из этой школы в основном шли в вузы, и тогда вообще многие шли вузы. Вот, и когда я, значит, ну я…, вот тогда надо было думать, поскольку никакой вуз не готовил специально пенсионеров как профессии, то, значит, пришлось выбирать. Я решил… вообще меня интересовала физика, но я, э-э, но химия мне тоже нравилась, потому что, значит, меня интересовало то, что химия все-таки имеет дело с некоторыми реальными вещами. Ну, понимаете, вот, скажем, физик, ему нужно там описать, ну, простейшее – какое-нибудь падение там камня, да, с балкона… Он как делает: он отвлекается от всех, и строит идеальную модель и изучает движение в безвоздушном пространстве материальной точки. Химик так сделать не может. Понимаете, он… у него, он всегда должен учитывать свойства тех частиц, с которыми ему приходится иметь дело. Не может молекула воды до материальной точки там определённой массы. Ну, тогда это уже будет не химия. Вот. И, значит, вот таким образом я, значит, решил, что вот, поскольку в химии там есть интересные очень разделы типа физическая химия, квантовая химия, это меня особенно интересовало, а тогда только-только была создана… Значит, 1966-й г. Только-только была создана кафедра квантовой химии. Её создал Александр Владимирович Тулуб[3], физик по образованию, ученик академика Фока[4], один из любимых учеников. Вообще он заведовал раньше кафедрой теории поля, то есть это сугубо такая физическая вещь, далёкая от химии, но вот он заинтересовался. Вот, ну, значит, экзамен, поскольку я школу закончил с медалью, то я мог сдавать один экзамен, если… профильный, то есть химию… Если я его сдаю… На пятёрку. Тогда я освобождаюсь от всех остальных экзаменов. Если нет, я сдаю дальше. Вот, и когда я пришёл сдавать, это на старом химфаке 5-я аудитория была. Я сейчас помню все это. Значит, ну, блат у меня был, но он не потребовался. Я, когда взял билет, посмотрел, там билет был... Ну, такие задачи мы решали в школе. Задачи много, много сложнее, чем это, это просто обычная задача на, фактически, на избыток и недостаток, как говорят учителя, и там фосфорная кислота реагировала со щёлочью. Там были какие-то данные, данные по весу. Надо было определить, какая именно соль получится, это самое, ну это, ну, это элементарная задача, да, я её решил через эквиваленты. Так короче, а не просто пропорция. Значит, вторая задача сейчас помню, там подгруппа азота, и третья, что-то там из органики, сейчас не помню, какой-то предмет был, ну, тоже, ну обычный, чего, несложный экзамен. Вот, и, вот перст судьбы, что называется. Когда я подошёл к столу, чтобы сдавать экзамен, у меня егo принимал Александр Александрович Макареня[5], который тогда был директором Музея Менделеева.

То есть сразу..?

Да, как-то вот Музей замелькал у меня - я ещё не думал ни об истории науки, ничего. Просто вот он меня, вот, он принимал.

Я ещё хотела спросить, а как отреагировала семья историков-востоковедов на выбор?

Мама вообще хотела, чтобы я только не в гуманитаристику, ни в какую она не хотела гуманитаристику. Она хотела вообще, чтобы я пошёл в Кораблестроительный институт, почему-то он ей нравился, но я не пошёл, потому что у меня больше фундаментальная наука, так что это вполне, тем более университет. Ну, все прилично, так сказать, контора известная, так что… вот нет, она как раз очень хорошо. Вот она бы расстроилась, если бы я пошёл на Восточный факультет, ну такого даже не обсуждалось. Вот, а значит… Да, и вот Александр Александрович у меня принимал экзамены, когда он у меня принимал экзамен, он сделал несколько химических ошибок. Он – не я. Ну, я понимал, что надо ответить, чтобы он был доволен. Но потом, через много лет, я ему сказал, что насчёт… то, что он считал аллотропной модификацией азота – это не аллотропная модификация[6], это совершенно другое. Ну ладно, сейчас не будем. Вот, значит, и… Все нормально, он так, поспрашивал там дополнительные вопросы. Нормально, отпустил меня с пятёркой. Значит, я понял, что дальше я могу уже некоторое время отдохнуть. Мне не надо сдавать остальные экзамены, но. Факультет объявил набор в группу теоретиков. Группа теоретиков – это те, которые будут специализироваться либо по квантовой химии, либо по, там, химической кинетике, термодинамике. Ну, такие вот теоретические вопросы. Может быть, украсят свой диплом будущим каким-то экспериментом, но в основном это так. И я… а для этого надо было сдать собеседование. То есть, если собеседование не сдаёшь, тебя уже не выгоняют. Моя пятёрка никуда не денется, она работает, но просто меня не берут в эту группу. Вот, и я сдал экзамен. Ой, был очень простой. Я, когда мне дали вопрос, там надо было один пример решить математическую задачу и побеседовать с комиссией. В комиссию входил, входил доцент Сахарников[7], который потом у нас читал математику. Понятно. Там сидел Борис Вениаминович Йоффе[8], помните такого? Вот был у нас, значит, почему не знаю... И, по-моему, Елена Пиотровская[9] – тогда ещё была совсем такая молоденькая. Все, вот. Ну, Сахарникову я, естественно, отдал своё решение, а задача была простая. Там, я сейчас не помню, там… А! Уравнение было синус икс равно икс: сколько корней? Я знал, что, вот, мы в школе такие решали. У нас все-таки была хорошая математическая школа… Что здесь не надо ничего делать, никаких преобразований с функциями. Здесь надо начертить график, и в графике будет видно, что они пересекаются там в одной или сколько там точек, в зависимости от интервала заданного. Я это быстро нарисовал и принёс. Дальше меня спросил, ну, в виде дополнительного вопроса: «А скажи, что такое корень?» Ну, раз мне число корней – что такое корень? Я знал, что это хитрый вопрос, потому что… все, кто на него отвечали… а передо мной как раз отвечал парень, который этот вопрос ему задали, и он неправильно ответил, не сказал очень важное, что это не просто все значения там переменной, которые, будучи поставлены в уравнении… а все значения из области допустимых значений. А у нас в школе, в кабинете, висел около доски такой плакат, на котором было написано «помни об ОДЗ» - области допустимых значений, поэтому это я все уже знал. Ну вот, меня приняли без всяких там… Иоффе там что-то спросил, такое общее, значит, и приняли. И когда начался учебный год после колхоза, значит, на первый день занятий у нас была гражданская оборона. Ну, так вот, началось, а потом иностранный язык. И тут я заметил, что мне идти некуда, потому что у меня был французский, со школы.

А тогда был только французский, вернее, только английский?

Английский, немецкий был. Был и французский, но преподавательница не захотела иметь дело французского языка с одним человеком, и... А такая Тамара Васильевна была, которая диспетчер, всем распределялась… совершенно жуткая женщина. Она так, по-своему добродушна была, ей... Ну, когда я уже там, докторскую – она все работала – защитил... Я был секретарём кафедры, и она сказала – «Ну, ты мухлюешь», я говорю – «Да, но вы не сможете найти, в чем». «Почему?» -  я, говорю: «У вас квалификация маленькая». Вот тут она обомлела надолго. Ну. вот из-за неё, она… действительно у нее низкая квалификация, она только языком молоть могла. Она не могла составить расписание так, чтобы я ходил к другим французам из других групп, хотя это можно было сделать.

А тогда нельзя было открывать группу, если слишком мало человек? Сейчас открывают даже когда маленький [набор]…

Да, но там было достаточно. Там можно было просто сделать, переставить занятия, чтобы одновременно было, и у теоретиков там, иностранный язык, и у остальных. Это было не сложно сделать, и потом это было сделано, когда ей уже там все. А поэтому… и тогда бы я ходил просто в одну группу с остальными. Там их было сколько человек… 10-12. Вот, и значит, и поэтому мне сказали, что нет. Ну, выбирай любую кафедру. И тут мне замдекана, такой был – Ефимов[10], он сказал: «Слушай, - он сам был с неорганики, да, но он мне сказал, говорит, - Иди на радиохимию, если ты любишь физику. Во-первых, знакомство с ядерной физикой. Потом вообще, такое перспективное направление… Пока есть ядерное оружие, это всегда будет актуально. Найдёшь себе работу, так что… вполне». Ну, действительно, как-то я решил тогда, думаю, ладно, пойду вот в группу радиохимиков, и так вот учился, но я все-таки ходил на лекции к теоретикам, потому что им читали углублённые курсы по математике, углублённые курсы по физике, вот, поэтому мне было интересно. Ну, расписание так позволяло, а где не позволяло, я где-то что-то прогуливал. Вот. И в итоге я закончил Университет как бы по двум кафедрам, потому что я делал диплом на радиохимии. Там изучались эти самые реакции, ионно-молекулярные реакции, и изучались они методом радио-газовой хроматографии, очень хороший метод. Вот, органические реакции, то есть идея простая, что берётся третированный то есть, метан С4, там распадается, он превращается в ион положительный – катион, гелий уходит после радиоактивного превращения. Значит, этот вот ион, а дальше они им… они построили программу, выполнения которой хватило бы им до пенсии всем, даже самым молодым, потому что они брали так, ага, вот сейчас посмотрим, как это реагирует, допустим, с аминами, теперь посмотрим, как реагирует там, с простыми эфирами. Ну и так далее. Классов-то много. Вот, вот мне несимметричный простой эфир, так, значит, но передо мной задача была. У них было подозрение, вот по той работе, что там какие-то параметры реакции зависят от потенциала ионизации органической молекулы, и надо было это подтвердить, вот. И как-то теоретически, если можно, теоретически обосновать, но если я бы не справился, значит, у меня была бы чисто экспериментальная часть работы, что тоже неплохо. А экспериментальная часть была очень интересна. Там загружались эти самые... Не колбочки, а запаянные сосуды, они загружались, и надо было там месяцев 5-6 их держать, а потом за 10 минут проводится эксперимент сам на хроматографе уже, ну, надо было синтезировать, конечно, органику. Ну, я что-то синтезировал, там, у меня несколько эфиров было, что-то купил, очистил, то есть, короче говоря, к началу октября я был свободен… от дипломной работы, потому что мне осталось только эксперимент, а как с теорией… А теорию я сделал за неделю. Я взял простой метод Хюккеля[11], ну, потому что здесь иначе было просто и сейчас это вряд ли возможно сделать более сложным методом. Значит, и я нашёл, вывел эту качественную зависимость. Я её обосновал. Ну, естественно, я своим научным руководителям ничего не сказал, зачем… Они мне найдут ещё 10 работ, а так я могу спокойно... Я сидел дома и учился, кстати сказать, тензорный анализ, помню, читал там, ну, всякие интересные вещи. Вот в июне не в июне, а в мае месяце, в начале мая начинается на кафедре паника, где Дмитриев и что он вообще делает. Потому что уже пробирки созрели, ампулки созрели, значит, уже можно эксперимент. Ну это ладно, это, ну, 10 минут на каждое, самое, там за час можно управиться, все, что сделан… а дальше-то что, а где результаты? И тут я им приношу уже с текстом. Все. Ну, они набросились там втроём. Это был Владимир Дмитриевич Нефёдов[12], профессор, зав. лаборатории, Синотова Евгения Николаевна[13] и Торопова[14]. Ну, Торопова в меньшей степени. А вот. Вот и они начали править стилистику. Это было очень полезно мне, как пишутся научные тексты, все узнать, там, стилистику, все.  На остальные работы… У них на остальных уже студентов, выпускников у них просто времени не хватило, поэтому моя была отделана стилистически все, потому, что я раньше всех это же принёс. Они успокоились, да, все замечательно, вот сдал, там, все прошло хорошо. Вот. А теперь дальше, значит, накануне… уже это был 5-й курс. Где-то в середине года администрация начала думать о распределении. Уже там приходили заявки. Все, начата была система распределения. То есть куда пошлют, значит, надо было 3 года обязательно отработать. И, значит, я случайно на факультете на лестнице встретился с Александром Александровичем Макареней, который, ну, он уже не помнил, что я ему сдавал экзамены, это не важно, но мы с ним были где-то на 3-м или на 4-м курсе, на 3-м курсе. Нет, на 4-м, когда я учился. Дело все в том, что я когда учился, я на 2-м, 3-м, 4-м курсе… и даже частично на 5-м, в своей школе, 38-й, вёл химический кружок совершенно бесплатно. Просто вот, ну, естественно, я им рассказывал больше теоретические вещи, но ребятам было интересно. И ко мне многие ходили туда, на этот кружок, и это стало известно даже из газеты Петербургской университет. Прислали там корреспондента, чтобы он там что-то написал обо мне. Вот, а эту школу, 38-ю, заканчивал Макареня в своё время, а Макареня – он же был активный человек, не только музеем занимался. Ему поручили давно работу со школьниками. Ну, музей как бы, школьники ходят на экскурсии. Вот за одно и профессиональная ориентация, все такое. Он узнал, что я веду. Из газеты этой. Значит, и позвонил. Попросил, чтобы я к нему зашёл. Ну, это мне через двор перейти было. Вот, я к нему зашёл, он поговорил, да, вот интересно, все, значит, да, буду иметь в виду. Вот. А потом я через некоторое время принёс ему статейку свою, которую написал, ну как такую методическую, как бы вот я излагал в школе какую-то тему, он статью разругал, сказал, что это никому это не нужно. Вот, но меня как бы взял на заметку, и несколько месяцев мы как бы не общались вообще. А тут случайно на лестнице встретились на химфаке. А нет, это было не на лестнице. Это было в большой химической аудитории здесь в НИИХИ[15], в Менделеевском центре. Тогда ещё был просто НИИ химии. И вот он мне как бы между прочим сказал: «Слушайте, а вы не хотите заняться историей науки? Вы, говорит, учтите это на любителя занятие. Но если вам интересно, то вот, я организовал сейчас…». Он действительно только-только организовал. «Я организовал сейчас лабораторию истории и методологии химии». Руководство факультета и института пошло ему навстречу. Это было сложно, потому что нужны были ставки. Вот, со ставками было очень сложно, но тем не менее, вот, ему пошли навстречу, и там какие-то организовали. В общем, в итоге в лаборатории было пять человек вместе с заведующим. Заведующий лабораторией – он же директор музея Менделеева. Это одно и то же лицо. Ну, так. Вот, и я сказал, что да, пожалуй, я согласен, он дал заявку в комиссию по распределению. Меня оставили в Университете, вот, целевым назначением. Вот, и... Я пришёл, значит, вот, в музей, я был… то есть я был формально сотрудником НИИ химии, ну вот, по этой лаборатории. Лаборатория вся была, значилась как сотрудники НИИ химии, но территориально музей, и у нас было правило такое. Что сотрудники тоже ведут экскурсии, то есть они биографию Менделеева должны знать все равно, и уметь вести экскурсию Менделеева.

А музей Менделеева тогда располагался?.. Там же, где сейчас, нет, там же, где сейчас, 12 коллегий, на 1-м этаже?

Да, потому что это квартира, его никуда не перенести. Музей истории[16] университета можно перенести – вот они сейчас уже несколько лет в состоянии перехода из точки А в точку Б, а, значит, музей Менделеева никак, это мемориальная квартира. Вот, поэтому, значит, вот я туда… Там не все помещения принадлежали бывшей квартире, там часть помещений за нашим [музеем], за стенкой, это были мастерские при гараже университетском. Вот. Но потом-то... Так. Ну вот, и короче, значит. Сначала, первое время, я просто не понимал, что от меня Александр Александрович хочет, просто не понимал, о чем он говорит. Он – «почитайте, знаете, вот ту статью, эту статью». Я очень долго входил вообще в понимание вопроса, все, хотя я историю любил, я читал книжки по истории науки. Нравились. Вот, и он как-то, помню, так на меня очень жалостливо посмотрел, как на совершенно безнадёжного человека. Он сказал: «Знаете, я Вам скажу, что в истории науки, если Вы не гениально одарённый, то лучше взять какую-нибудь мелкую тему. Вы же не гениальны?» – «Не знаю». Вот, и ну, он мне какую-то тему там дал и все. Но дело все в том, что, когда я начал постепенно осваиваться в музее, там, за несколько месяцев, через несколько месяцев Александр Александрович ушёл из университета. На него Менделеев плохо повлиял, Менделеев тоже ушёл в своё время из университета, по другим причинам[17]. Макареня считал, что он по сходным причинам уходит из университета, потому что ему обещали должность проректора в Киноинженерном институте на улице Правды. Ну, не сразу. Там, он пришёл. Сначала он заведовал кафедрой и параллельно, значит, исполнял обязанности проректора. Вот, «Ну, я, – говорит, –  здесь буду бывать». Как он сказал. «Вот, – говорит, – мой стол». А там, там такой длинный стол. «Можете даже мемориальную табличку повесить – «здесь работает до сих пор». Говорю, ну хорошо, но он очень неудачную даму назначил. Зав. Лаборатории и заведующим музеем – Людмилу Парфеновну Иванову, она потом у Днепровского работала покойного. Вот, от неё все хотели избавиться, но вот она пришла в музей, значит, ну это такое сочетание бездарности, глупости и подлости. Это было совершенно нечто, и... Ну, например, она в одной статье сравнивала 8-е и 9-е издание «Основ химии» Менделеева, учитывая, что 8-е – это последнее прижизненное, 9-е печаталось с матриц 8-го, там все одинаково, с точностью до запятой, что она там сравнивала? Я не понимаю, какие ещё различия она находила. Неважно. Вот, ну, в общем, начальство… И Власов там, деканат, они быстро осознали свою кадровую ошибку. И они решили её исправить, но они думали в первую очередь не о Музее. Музей они так, траву видали, а вот им нужно было что-то делать с кафедрой неорганической химии, потому что там заведующий был Сергей Александрович Щукарев[18] с 1930 какого-то года. Дело уже 1975-1976 гг., то есть, короче говоря, надо было что-то срочно предпринимать, а не, это был 1970-1971-1972 гг.

А по хронологии – Вы, получается, в каком году поступили в университет?

В 1966 г. и в 1971 г. закончил.

И в 1971 г. пришли на работу?

На работу, да. Вот в 1971 – начале 1972 гг. Макареня уходит. Вот Людмила Парфеновна, значит, это она 1972-1973. Да, 1973-й г. Вот начальство опомнилось, а им нужно было заменить Щукарева. Почему? Во-первых, он очень долго сидел уже на заведовании, был ветераном вообще, никак найти. Значит, и, во-вторых, он был беспартийный. А тогда вот всплеск такой очередной, что на заведование кафедрой, тем более менделеевская кафедра, какие бы заслуги не было, но должен быть партийный человек и все такое. И тогда они вспомнили про Романа Борисовича Добротина[19], который заведовал кафедрой физхимии в Минске, там в каком-то вузе, я у него был не помню какая это, по-моему, не университет, по-моему, какая-то техноложка[20]. Ну, не важно. Вот. А он, Добротин-то, он же, ну, во-первых, он родственник Стравинского композитора. Там много чего… Он заканчивал химический факультет, его кандидатская диссертация была посвящена Менделееву, «Ранняя работа Менделеева как путь к открытию периодического закона»[21] –  почти дословно название, на защиту этой диссертации пришёл его друг, дирижёр Евгений Мравинский[22] и просидел всю защиту. Вот, и Роман Борисович начал работать на кафедре неорганической химии, но тут случилось несчастье, значит, дело все в том, что... У него так сложилась семейная жизнь, что он вышел, женился на женщине, на Татьяне Николаевне, можно сказать, по завещанию родителей, а родители у него рано умерли от сердца. Вот, где-то 50 с небольшим, и значит, Роман Борисович… поэтому я сразу понял, что у него в семье что-то не то по разности в возрасте между сыном и дочерью большой. Я понял, что эта дочка, младшая, это дитя примирения. Ну а дальше я уже все догадался, как будет, когда это ещё только увидел его, познакомился, ничего о нём не знал. Вот. Ну, я знал его некоторые работы, посвящённые Менделееву. Там диссертация в музее лежала. Это все понятно. Он работал в музее. У него начался роман с лаборанткой, и когда она поняла, что он от жены не уйдёт, она отравилась. На совсем. Ну там, естественно, партком, горком, там, партийный орган, он был уже партийный. Значит, и ему посоветовали уйти из университета. Вот он ушёл, уехал в Минск, там защитил докторскую диссертацию. Докторская у него была не по истории науки, по химии. Такая классификационная проблема, он решал, вот. А тут уже время прошло. Все уже там забыли, и решили его взять, потому что все-таки он Менделеевский музей знает, и все. У него там… лучшей кандидатуры не найдёшь. Университет помогал ему поменять квартиру. Потом, когда он здесь приехал, ему квартира не очень понравилась. Ему помогли. Морачевский ходил в исполком, добивался, чтобы ему здесь предоставили просто квартиру. Ну, ту он сдал, естественно, городу, значит, на Кораблестроителей, вот, и он пришёл и стал директором, значит, Музея. 1973-й г. Он становится директором музея, вот, и я был очень рад этому, и не только я вообще весь коллектив после Ивановой это… значит, да и вообще. Вот я могу сказать следующее. Вот если Господь решил создать человека специально для историко-научных исследований по любой теме, то Добротин – это тот самый человек, которого вот Господь специально, он ему дал. Ну, он и родители – хорошее образование, знание языков. Он свободно говорил, читал по-немецки, по-английски, немножко французски, талант и гуманитарный, и, естественнонаучный. То есть он мог хорошо себя чувствовать, он понимал, о чем он писал. Он очень хорошо говорил, писал чуть хуже, но если постарается, напишет тоже хорошо. Все получалось, все, но, видимо, в какой-то момент, когда Господь там варил Добротина, он, видимо, ушёл на обед. Господь. И уже доделывал уже наскоро, забыл добавить кое-чего в этот бульон первичный, можно считать, что пустяк, можно считать, что очень главное. Он забыл добавить чувство ответственности перед собственным талантом, как Пушкин писал: «Ах, чувствует мой добрый гений, что предпочёл бы я скорее бессмертию души моей бессмертие моих творений». Понимаете, какое богохульство? Не бессмертие души хочет, он – бессмертие своих творений. И спрашивается, в чем это выражалось? Понимаете, в чем дело? Он вот это –  свои способности, все, энергию и так далее... Он был очень такой нервный человек. Можно сказать, энергичный. Можно сказать, нервный. То и другое будет так правильно. Он потратил на какие-то, с одной стороны, на эти вот безумные все романы. И, второе, на что он потратил, вот на это… у него какая-то была вот тяга чем-то руководить. Что касается романов, то он начался сразу. Это я уже предвидел. Это уже сразу было ясно, что это… роман с Ниной Георгиевной Карпило[23], которая была зав.архивом, а зав.архивом музея – это второй человек. Это… это автоматом зам.директора, вот так. Значит, и тут у них началось. Все это понятно. Все бы было хорошо. В конце концов, это его личная, её личная [жизнь], она была незамужняя, такая. Значит, она всю жизнь искала принца. Вот она нашла. Немножко в возрасте, но не важно. Все было хорошо. Но тут его назначают… Щукарева, наконец отправили на пенсию. Ну, он консультант. Значит, его назначают заведующим кафедрой. Он в музее реже бывает, естественно, хотя это все в одном дворе, это, ну, основные угодья кафедральные. Он собирает – у нас тогда в гостиной стоял такой большой стол. Можно было семинары проводить, собрания там коллектива, и так далее. Значит, он сидит во главе стола, естественно. Я сижу рядом, напротив Карпило. Ну и все остальные: Аня Карцова, Анна Алексеевна, она тогда работала в этой лаборатории[24]. Вот, значит, и он, а он очень нервный был человек, у него – он понимает, что он что-то не то делает – у него руки трясутся, говорит: «Так, я теперь заведующий кафедрой, а? Что? Да, заведующий кафедрой. Вот, я буду меньше. Я буду здесь меньше бывать… что? Нет? И мне нужен заместитель, да? И я решил, что моим заместителем будет Нина Георгиевна, кто против? Кто? Она чаще бывает в музее». Нина Георгиевна просыпалась в 10 часов утра у себя на Гражданке и к 12 была в музее. Она иногда задерживалась на работе, ну, вот, и воцарилась такая тишина. «Есть кто-то против?». И тут меня дёрнуло за язык, потому что у меня всегда был язык без костей. Я ему сказал при всех, я говорю: «Роман Борисович, французские короли в аналогичных ситуациях подобные вопросы не задавали». Собрание закончилось мгновенно, да, а дальше с того угла, где сидела Анна Алексеевна, послышался такой сдавленный смешок – не знаю, она или кто-то рядом. Вот. Добротин выскочил… А дело было зимой. Добротин выскочил в пиджачке на двадцатипятиградусный мороз, потом вернулся, потом опять выскочил, потом опять вернулся. В общем, забегал, потом немножко успокоился. Все, он хотел меня выгнать просто после, но в итоге, значит, и, ну, в общем, он заведовал недолго. Он умер в одночасье буквально. Вот мы с ним в пятницу поговорили, я проводил его на остановку сюда, а на утро звонит. Жена или дочка – не помню, что Роман Борисович скончался, сердечный приступ, скорая приехала, не смогли откачать. Вот, и тогда встал вопрос перед начальством. Деканом тогда был Жаров. Жарову уже сделали предложение ехать в Юнеско, он ни с кем ссориться не мог, выполнял все, что ему говорили. Значит, директором института был Юрий Георгиевич Власов[25], и нужно было решить, кого сделать директором. В принципе была лаборатория. Ну, я к тому времени уже защитился. Было 5 кандидатов наук. Пожалуйста, выбирайте любого: Анну Алексеевну можно было выбрать, если она откажется, там, Игорь Николаевич Семёнов был, ну, там можно было. Но они решали другой вопрос, а у нас, вот я хочу сказать, что у нас лаборатория была очень эффективная, как сейчас говорят. Мы успели за 2 года выпустить 2 сборника. «История методологии химии», и в какой-то год, по-моему, год смерти Добротина, Институт химии по разделу монографии отчитывался только нашими работами, там, моими книжками, и... Значит, но была проблема. Добротину пришлось взять, очень просил Михаил Михайлович Шульц[26] – взять своего непутёвого сына Лёшу[27], как мне сказала Столярова[28], уже покойного. Вот, значит, Лёша был то наркоманом, то алкоголиком. Вообще, он был бездельником, о себе очень большого мнения, очень скандальный такой, и как бы официально он числился художником, но его отсюда выгоняли, в том числе из издательства химии, куда его папаша пристроил. И вот, отец решил пристроить его в музей. Ну, там нужно как-то художник. Все. Лёша на работу вообще не ходил, но, зато когда надо было в колхоз съездить, всегда можно было послать. Ну, он там также работал, ему сказали, вот пройти грядку, он и прошёл, через 10 минут он уже на шоссе. Вот, значит, и Лёша, единственное так сказать, что мы получали от его... Ну, редкие визиты и плюс довольно часто всякие бумаги из милиции, что вот его там забрали, там пьяным… Всякие нехорошие истории. И вот, значит, Михаил Михайлович, зная, что я очень напряжённо относился к Лёше и вообще –  что это за кадровая ситуация? Вот, значит, он побоялся, что, если буду я, или кто-то из лаборатории, то они просто выгонят Лёшу, потому что у него были договорённости с Добротиным, но не было договорённости с остальными. Вот, и тогда он настоял через профессора Сторонкина[29], которого администрация прислала присматривать за музеем. Сторонкин когда-то был директором музея, в пятидесятых годах. Вот, значит, они решили сделать следующее… Они решили, что вот эту жизнеспособную в период расцвета лабораторию просто разогнать по кафедрам, к черту. Анну Алексеевну на органику, там, Семёнова на неорганику, меня на квантовую химию. Раз уж я… у меня диссертация была посвящена истории квантовой химии, кандидатская. Все логично, вот. Ну, там я пытался бороться все, то есть я. Значит, да. А кого назначили директором? А у нас была одна сотрудница, которая работала в музее и в этой лаборатории числилась. Но поскольку со ставками в университете было сложно, она формально числилась у Шульца, который был директором института силикатов, и она там в каком-то отделе числилась у него, то есть зарплату получала там. Вот её он и решил пристроить. Это была Керова Людмила Сергеевна, она из неорганики. Вот. И все было совершенно замечательно. Значит, как они считали, все они решили, но они не понимали, что Керова ничего не может. Она из себя мало что представляет на больше так поговорить можно, а так, с пафосом она могла говорить, но больше ничего. Вот, вообще это была такая деревенская девочка. Она всю свою молодость торговала яблоками на базаре в Ирице, где жили её родители. Она... Ну так вот, получилось, что она встретила там молодого человека из хорошей семьи, который был математик, там все. И вот он способствовал тому, что она попала в итоге в университет, на химический факультет. Она не без способностей, но так без особых талантов. Вот. И вот, значит, сделали её. Я считал, что разгонять лабораторию нельзя. Я был готов на любые варианты. Давайте перейдём на другую. Все, пусть не при музее. Но начальство не хотело ни в какую. Я написал письмо ректору Алесковскому[30] – тогда был – но это результата не дало. Это все вернулось к начальству. Когда начальство открывало конверт с моей докладной, оно-то думало, что сейчас… Ну, потом мне Власов сознался. «Мы-то думали, что Вы там будете писать всякие кляузы. И все, значит. И тогда мы готовы были Вам сказать: ну вот, Игорь Сергеевич, видите, вот Вы про своих товарищей пишите, что этот, какой этот, сякой... Ну вот видите, вы сами же виноваты. Вот не умеете вы с людьми. А как же вы хотите, чтобы…». И остальных тоже. Они почему-то считали, что я именно себя. И когда они при мне открывают конверт, начинают читать, то они понимают, что это просто вот убрать одну фразу «в связи с решением руководства, это самое, ликвидировать лабораторию, считаю необходимым доложить следующее» – дальше, дальше идёт, вот обрезать эту фразу, и дальше идёт научная статья. Списочек литературы ещё дать и все. Я анализировал, какие тенденции в истории науки, как лаборатория своими работами вписывается в эти тенденции, какие там могут быть планы и так далее. Это им было совершенно неинтересно. И на меня Жаров посмотрел так… У него прям на лице было написано, и потом он сказал… это, когда меня уже не было. Власову: «Дмитриев не так прост». Если бы он мне это сказал, я бы сказал, что у меня хорошие учителя были. Вот Макареня меня утешал как мог, он мне сказал, говорит, знаете, жизнь поставит все на свои места. Ну так оно и получилось. А Керова сделала следующую вещь, как бы она была необходима, но, с другой стороны, это очень сложно. Она начала ремонт, капитальный ремонт в музее. Ремонт был запланирован лет на 5, растянулся лет на 10. Вот, да, и когда я боролся, то меня… ещё я разговаривал не только с ректором, с Алесковским. Я разговаривал ещё… у нас был такой проректор, на фронте он был разведчиком, потом работал в КГБ. Потом вот проректором, первым проректором, такой Малинин[31], он юрист, он был неплохой юрист, во всяком случае, международник по атомной, по международной атомной политике. И он такой тёртый калач. Он говорит: «Знаешь, – ну со всеми на ты, – знаешь, –говорит, – я тебе что посоветую, тебя что, выгоняют?» Говорю, нет. «А что тебе предлагают?» «На кафедру квантовую». «Прекрасно, я тебе скажу, а что они будут делать?» «Ремонт». «А, понятно, в университете ремонт. М-м, ясно», – сказал он. То, что он подумал про себя, я догадываюсь. «Значит, иди на кафедру и пиши докторскую диссертацию, а когда ты станешь доктором, у тебя это займёт лет 5-6, может быть, больше, пока до получения корочек от момента начала… А когда ты защитишься, у них ещё ремонт будет в самом разгаре, и ты всегда сможешь... Ты станешь членом учёного совета, и на учёном совете ты встанешь, скажешь: «Слушайте, а доколе». Всё вышло так. Как в воду смотрел. Теперь, немножечко назад возвращаясь, вот все-таки роль Макареня была очень велика, хотя он ушёл. Все это было, наконец…

Он был вашим наставником?

Ну, я был соискателем. Тогда был институт соискательства. Я не стал в аспирантуру, хотя можно было, но я не стал. Значит, я был соискателем, и у меня был научный руководитель Макареня, когда он ушёл, сделали Добротина, но Макареня оставили. Так что у меня получилось 2 научных руководителя, и оба мне сказали, ну мы же тобой не руководим. Ты же работаешь сам совершенно. Говорю, да, ну вот говорю, ну, сейчас, когда уже диссертация готова, почитайте, хотя бы. Но Макареня, вот он сделал очень хорошую вещь. У нас есть в стране и сейчас, и тогда был профессиональный Институт по истории науки. Это Институт истории естествознания и техники, филиал, значит, находится. Вот, значит, здесь, во дворе главного здания академии, отделения петербургской академии, а в Москве он находился на Старопанском. Это у Красной площади, в самом центре Москвы, он возник по распоряжению Сталина где-то в 1944-1945 году. Там академики были, естественно, директорами. Ну, первый директор – это была жена Маленкова, значит, и так, он был на хорошем счёту всегда, все, и поскольку это единственный про… там был сектор истории химии, такая была профессиональная среда. И вот я написал первую такую статью, небольшую о методе Гайтлера-Лондона[32], то есть начало теории химической связи квантомеханической. Макареня… Я пришёл к нему домой. Мы жили недалеко тогда. Он прочитал, сказал: «Надо ехать докладывать». А я не хотел ехать. В Москву ехать. Для меня это событие большое. Вот он говорит: «Нет, Игорь». Он меня буквально вытолкал в Москву. Вытолкал Москву, чтобы я туда сделал доклад, и доклад прошёл хорошо, в целом. Вот, и это было очень важно, потому что у меня начались сотрудничества с этим институтом московским, а там другие возможности. У них то какой-то проект там, то сборник они готовят, то конференцию, то монографию, то ещё чего-то. Я бываю у них. А ездил я за счёт химического общества, там было легко, у них денег было тогда много и сказать, что Вам не надо чего-нибудь там передать, бумажку какую-нибудь на Кривоколенный, то ради Бога. Вот, и у меня контакты были. Соответственно, меня привлекали к разным там их проектам и конференциям. Это было очень хорошо для меня, для роста профессионального. Вот, и да. И вот теперь я когда, да, и ещё прежде чем идти дальше, я хочу сказать насчёт влияния профессоров. Ну, первое влияние из университетских профессоров. У нас был Сергей Михайлович Ария[33]. Он умер, когда я был на 3-м курсе, от аппендицита совершенно глупейшим образом. Ну ладно. Вот, мне нравилось в Арии всё. Мне нравилась его строгость. Мне нравилось, что это был настоящий учёный, с таким жёстким подходом и с очень трезвым взглядом на жизнь, на науку и так далее. У неё было немного работ, но хорошие работы. Вот. Но, конечно, я очень благодарен. Вот двум людям, но на первое место я ставлю, кроме Добротина – это понятно, да, сказать, все-таки от него я многому научился. Вот… это Александр Владимирович Тулуб, который был заведующий кафедрой квантовой химии. Первое, за что я ему благодарен, что, когда я пришёл на кафедру, он имел все права заставить меня заниматься квантовохимическими расчётами, все, но он был культурным человеком, и он понимал, тем более, что я диссертацию делал кандидатскую по квантовой, по истории квантовой химии, как бы это почему бы нет? Он понимал, что, как он говорил, а где ещё заниматься историей науки, как не в университете. Ну, не считая этого института. Вот, и он позволил мне заниматься своей темой, какую хочу. А я начал… а к тому времени я уже созрел, потому что я, когда, даже когда защищал кандидатскую, вот, то я, это был 1976 г, то я как-то... Для меня наука начиналась где-то с Нильса Бора, то есть с 1913 г. Ну, в крайнем случае с 1905 г. с Эйнштейна, ну, или с Макса Планка, там 1900-й г., то есть, ну, с ХХ в., а все, что было до этого, это была какая-то такая мутная предыстория, и все. И вот общение в ИИЕТ со специалистами, там, чтение их работ, других работ… это, а вот о работах, о чтении – это отдельное упоминание. Я понял одну вещь. Что от того, что какой-нибудь Исаак Ньютон или Роберт Бойль не знали квантовой механики по понятным причинам, они не были глупее. Они многие вопросы понимали очень тонко и точно, и меня это заинтересовало. То есть меня начала интересовать история более древняя. Я не кинулся в античность, потому что я считал, что для того, чтобы заниматься античностью, надо знать языки древние. Ну, тут я не решился. У меня не было таких способностей к древним языкам, чтобы… Я решил. Где-то XVII в. – это уже хорошо. Там уже начался переход на национальные языки, «Химик-скептик» Бойля был написан на английском. Ньютоновские «Начала» были на латыни, но они были переведены на английский тогда же, при жизни, так что тут уже можно было как-то… С латынью вообще легче. Вот, и я вот заинтересовался этой историей. Ну, некоторые мои коллеги приходили в ужас после квантовой химии... Это единственный специалист был по истории. Говорю, знаете, говорю. Внимание сработала пожарная сигнализация. Всем срочно покинуть помещение согласно плану эвакуации.

Вторая часть записи.

Тогда продолжим.

Да, и вот, значит, я начал осознавать, что наука – это все гораздо раньше. Да, это была во времена Ньютона… сейчас-то я понимаю, что это была ещё, так сказать, не совсем наука. Это была натурфилософия, но натурфилософия – это тоже очень изменчивое понятие. В конце концов Менделеев тоже был натурфилософом. Вот, она никуда не делась. И Вернадский. Вот, и я заинтересовался вот этой более древней историей. То есть я шёл во времени, в антипараллельном направлении от XX в. B меня заинтересовала физика. Ну, многие вопросы меня уже сразу заинтересовали. Надо было чем-то выбирать. Я решил: сначала надо добить диссертацию, потому… а диссертация была посвящена истории атомистики. Ну, не с античности, начиная не с Демокрита, а начиная где-то вот с XVII в. и роль её в химии, то есть это хронологически это где-то середина XVII в. и до середины XIX в., до открытия Периодического закона, исключительно. То есть закон не трогал. Вот. И надо сказать, что, значит, ну, я работал долго, потому что там приходилось… это было сложно. Интернета не было. Проблема достать зарубежную литературу хорошую и оригиналы. Это была отдельная проблема. Вот, так что, но тем не менее, как-то вот я справлялся, когда у меня был тема, то в Институте истории естествознания и техники в Москве сказали – «а зачем?», по атомистике столько написано, перечислили мне работы. Ну, я знал эти работы. «Что тут можно сказать нового?». Но я к тому времени уже все-таки имел некоторый опыт. Я знал, что если человек говорит, что «тут нет ничего нового, зачем этим заниматься?» Можно смело от него уходить. Он слабый учёный. Вот. Потому что, как это не банально звучит, но, действительно, наука неисчерпаема. Можно одной темой заниматься с разных подходов. В науке важнее вопрос, чем ответ. Вот если вы ставите новый вопрос к той же атомистике, сто раз там история, которая писалась и так далее, то вы получаете и другие ответы. Я там нашёл такой оригинальный несколько ход. Потом оценили эти, которые меня отговаривали. Вот, значит, ну, все прошло хорошо. Я защищался здесь, в Петербурге, но совет был специально, разовая защита, кооптированы были там нужные люди, историки науки. Так что все хорошо, это докторская защита состоялась, значит, в 1989 г., там дата на реферате, а защита сама в начале 1990 г., а в музее, значит, музей где-то… сейчас скажу. У меня тут выписано. Значит, Роман Борисович умер в 1980 г., да, вот где-то с 1981 г. идёт ремонт 10 лет и конца не видно. Дальше все случилось, как сказал Малинин. Причём даже без моей инициативы, меня ввели в состав учёного совета факультета. Вот. Ну, Керова начала интригу, три члена совета, в том числе Суворов[34], профессор, на её сторону встали. Ну, это было только трое, тогда советы были большие. Вот, и Суворов как-то очень забавно, сказал, он, сказал: «Ну, понимаете, вот менять директора, все, ну, понимаете, ну ведь Игорь Сергеевич тоже не вечен». Учитывая, что я был самый молодой член совета, все дружно засмеялись, потому что ясно было о чем. Ну вот, ну, короче говоря, все прошло. Керова просто ушла из университета, там, ну, у неё были личные ещё моменты. Она не стала участвовать в этой конкурсной гонке. Я пришёл в музей, который был в состоянии развала.

После ремонта?

Незаконченный ремонт даже, не после. После – это ещё было бы хорошо, в состоянии развала. Я даже в кабинет Менделеева не мог, и я понял. Но в то же время была такая стадия, когда уже можно было собирать уже там. Ну, полы, стены, – все были сделаны. В этом отношении. Надо было, и я начал. Вот мы вдвоём с безутешной Ниной Георгиевной, которая, значит, была пассия, вот это Романа Борисовича. У нас с ней установились такие хорошие деловые отношения, хотя мы ругались иногда по страшному, совершенно по разным принципиальным таким довольно поводам, но это не важно. В целом так уважительно относились, и я к ней, так, ну она, надеюсь, тоже, не знаю. Ну, в общем, мы с ней вдвоём вот, вечерами, с помощью подсобной силы или и днём тоже, перетаскивали шкафы, вещи, библиотеку и так далее. Вот, а что значит подсобная сила? Я когда пришёл, там был такой очень забавный коллектив. Такие дамы приятные, все такие кокетливые. Вот. Ну, понятно, что толку от них никакого. Вот и я там одной этой даме, которая наиболее такая была яркая блондинка, я говорю: «Так, Света, губки накрасили, и на панель». Она знала, что это такое. Это значит, она должна была выйти в коридор, просить: «Молодой человек, нам надо там шкаф передвинуть. Не могли бы вы». Ну, такой даме, кто откажет... Вот, вот, потому что вызывать бригаду на целый день я мог, но у меня не было для них работы на целый день непрерывной, что делалось постепенно. Надо собирать было –  это довольно сложная эта работа собирать Менделеевские шкафы. Они все составные, конструкции Дмитрия Ивановича. Вот, так что это… потом расстановка книг. Это у него тоже система своя была, это все уже это было, так что… В общем, короче говоря, придя в сентябре, в апреле следующего года я открыл музей, ну, значительную часть, потом остальное.

Это уже 1991, получается?

Да, да. 1991 г. я уже открыл музей. Нет, 1991 г. – я пришёл, в 1992 г. был открыт музей в апреле месяце. Все, уже можно было водить экскурсии, все. Начальству только это и надо было. Им нужно было, вот, это в их понятии эффективный менеджер. Это вот который через 3 месяца, 4, ну, 5, ну, полгода, откроет, это самое, все, музей. Там ещё много предстояло работы, много, но, поскольку я сразу встал на хорошем счёту, а у меня никакого бюрократического опыта не было. Вот в чем проблема, но я, как-то так, используя опыт старших товарищей, я это сделал, и дальше все нормально. Мы, так сказать, жили, постепенно расширяя, вот этот музей, меняя там оборудование, там ещё надо было шкафы, в котором архив Менделеева был, мы все это делали, значит, так, что были разные там случаи, наводнения, неприятности, но в целом руководство... Вот, я, должен сказать, руководство университета очень внимательно относилось. Это представительское место. Вот очень внимательно относилось к музею, и даже если вот я приходил – «мне нужна такая-то сумма, там на что-то там купить», даже если отказывали, я знал, что, как только деньги появятся, мне позвонят и напомнят и, все будет сделано. Мы поменяли витрины полностью. Ну, приходилось выбирать дешёвые, но, по крайней мере, такой вот вариант. Теперь я все-таки хочу сказать, вернуться к Тулубу. Александр Владимирович, значит, был, во-первых, замечательный человек, и блестящий учёный. Вот, очень талантливый, на него возраст никак не влиял, потому что он делал очень важные работы, фантастически интересные. Они печатались в лучших там зарубежных журналах и так далее, высокорейтинговых, несмотря на там своё… ну, это вот, значит, и… Вот я ему благодарен за то, что он, во-первых, меня взял со своей темой, он не дал мне, не стал настаивать, чтобы я занимался там какими-то полуэмпирическими методами расчёта и так далее. В принципе, я мог, но просто, вот, и то, что он всячески меня поддерживал, и, когда была защита докторская, он тоже делал все возможное, чтобы там давать советы. Он мне дал совет, как делать доклад, построить по какому принципу и так далее. То есть в этом и просто по-человечески. У нас были очень хорошие отношения. Вот, ну, потом там он уже по возрасту ушёл. Сейчас там заведующий Роберт Александрович Эварестов[35]. Вот у меня тоже с ним сложились хорошие отношения, Эварестов тоже для меня много сделал. Вот он во многом, потому что для того, чтобы вернуть меня в музей, надо… кто-то должен был взять на себя Шульца. Сын ещё был жив. И он работал в музее. И вот Эварестов, который обладает фантастическими, такими дипломатическими способностями, он поговорил с Шульцем. Он договорился, так что я трогать Шульца, Шульца-младшего не буду, но буду привлекать его к работе. По возможности. Я знал, что это в глазах коллектива… это не самый лучший компромисс, но другого не было. Он сказал… я ему сказал, ну, говорю, Роман, это самое, Роберт Александрович, я говорю, вы учтите, что как только папаши не станет, я выгоню Лёшу на девятый день. Я это сделал. Вот, но так нас с ним… даже это произошло безболезненно. Я ему просто объяснил ситуацию, он все понял. Вот. Шульц, конечно, переживал за Лёшу, и однажды Шульц, директор музея, все, он, во-первых, мне позвонил домой и сказал, что то, что произошло после смерти Романа Борисовича, это было ошибкой. Кому, как не ему, говорить об этом. Вот, значит, и, но он спросил, говорит: «Знаете, у меня к вам просьба: у Лёши сейчас сложный период в жизни, он ищет себя». Это очень интересно. Мальчику 44 года, у него там 2-я или 3-я семья, он все ищет себя. «Помогите ему найти себя, какой-нибудь, может быть, там, проект такой». Я ему говорю: «Михаил Михайлович, а вы вместе живёте?» «Да, конечно, так удобнее». Дешевле. Академик, Герой соцтруда! «Значит, – говорю, – хорошо, знаете, тогда у вас… вы его кормите?» «Конечно», – говорит. Я говорю: «Знаете, у вас два выхода: либо перестаньте Лёшу кормить, либо вам придётся умереть. И тогда он возьмётся за ум». «Я, – говорю, – это я по биографии Менделеева знаю». Ну, он выбрал второй путь, и, когда он скончался, Лёша… почему так легко ушёл, потому что он здесь получал копейки, образования у него никакого: не высшее, ничего вообще. Вот, ему нужно было как-то жить. Он сдал бутылки за 3 года последние, там, уже как-то взялся за себя, потом начал болеть, и в это же не… ну я уже с ним не виделся, говорят, скончался, так что были такие случаи. Вот, да. И Добротин – тоже очень важен в моём, в моей жизни. Что касается Тулуба, то я могу сказать так: Университет поступил с ним нехорошо. Это уже после Вербицкой было дело, когда началась погоня за публикационной активностью. Просто это было… только-только началась, и он не очень сориентировался. Там бывают такие вот журналы, которые издаются на русском и на английском варианте, и в Scopus или Web входит английский, а не русский вариант. Он этого не знал. Он думал, что у него статья в Scopus, оказалось, что нет, вот и, конечно, можно было оставить, можно было, но... Все проявили принципиальность: и ректор, и Балова[36], и там… Эварестов, надо отдать ему должное, пытался хлопотать, там что-то даже выхлопотал, но, короче, Александр Владимирович ушёл, и это была большая потеря для университета. Вот, Добротин оказал вот ещё какое влияние на меня. Ну, во-первых, он все-таки был талантливый человек, у него такой был хороший ум, быстрый, сообразительный, он аналогии хорошо… знал там литературу, языки. В общем, в этом отношении было все замечательно, и он приучил меня читать зарубежную литературу, вот. А поскольку мой тесть был капитаном дальнего плавания, то я мог всегда через него передать письмо какому-нибудь автору зарубежному. Просто лично письмо, там, пришлите вот книжку, статью и так далее. И они мне присылали уже на Университет сюда, так что никакой тайны не было. По истории. И поэтому я обзавёлся вот хорошей такой библиотекой, там и книги присылали, они, ну, они понимали ситуацию. Вот. У меня были и статьи тех журналов, которые у нас не выписывали. Вот, и поэтому, вот это тоже очень важно, что они вот прививали, так сказать, ценности, как, как надо работать в науке, как надо... Что такое доказательная, так сказать, наука, её пределы, её границы, возможности и так далее. Это все было очень важно, поэтому вот… Ну и я должен, конечно, вспомнить Щукарева, который вот. Сергей Александрович как химик, он не был сильным химиком, тем более что у него было несчастье, он полюбил квантовую механику, квантовую химию, а он ничего в этом не понимал и то, что… Так, как он понимал, это все это было ужасно, но Фок, который был очень строгий академик, и его один из любимейших учеников, профессор тоже нашего университета Веселов, значит, он, они относились к нему, тем не менее с уважением. Хотя, когда они брали его книжку, они… вот все было в красных чернилах исписано – каждая страница. Я понимал, что они правы, но у него была химическая интуиция определённая. Он давал свободу своим подчинённым на кафедре, тематическую свободу: занимайся тем, чем ты считаешь нужным, но занимайся как следует, и у него было чутье на настоящее. Вот. Он мог не очень разбираться в теме, но он чувствовал: «вот это вот настоящее, настоящий исследователь или это так, пыль в глаза» и очень давал всегда точные характеристики. Правда, ему тоже... Вот, и кроме того, я, когда уже узнал, уже после смерти Сергея Александровича, я узнал от сына академика Никольского, профессора Никольского[37], который заведовал кафедрой неорганической химии долгое время. Я узнал интересную вещь, что во время сталинских репрессий – Никольский тогда ещё не был академиком, пострадал, был арестован, и вот Лёша… Алексей Борисович Никольский и его сестра, они оказались детьми, детьми врага народа, от них все шарахались, и Щукарев не побоялся, прятал их на своей даче. Вот, все время, пока не… Вот я, я понял, почему Алексей Борисович с таким уважением всегда говорил о Щукареве. Вот, а я могу засвидетельствовать другой интересный, немножко даже смешной эпизод. Музей работал тогда по субботам. Он сейчас тоже начал работать по субботам. Вот, были дежурные, а, как правило, дежурил я, значит, в субботу. Там, ну, 2-3 сотрудника. А Щукарев любил в субботу ходить сюда, в НИИ химии на кафедру, у него был кабинет рабочий, а жил он на Мойке. Я был у него дома, как-то его дочка с моей мамой вместе в одном институте одно время работали. Ну, дочка преподавала английский, потом она в Бонч-Бруевича… И вот, и, значит, пришёл Щукарев. А что-то он повадился ко мне ходить. Я… «Вы, говорит, мне нравитесь». Ну ладно, ладно. Вот и рассказывал интересные вещи, я даже потом некоторые вещи так запоминал, записывал за ним, и как-то вот он начал рассказывать… А он из семьи университетского преподавателя Сергей Щукарев работал в университете ещё до революции. Вот, и он начал рассказывать, вот как это – двадцатые годы. Там, революция, как он слышал Троцкого. «К Ленину, – говорит, – я не ходил – него была плохая охрана, а все время была опасность, что кто-то начнёт стрелять». «Я, – говорит, – боялся, не ходил на выступление, а Троцкого слышал, у Троцкого, была хорошая охрана». Там все, значит, вот, ну и там разные академические вещи. Я его когда наконец спрашиваю, говорю: «Хорошо, – говорю, – Сергей Александрович». Говорю: «Ну а вот 25 октября 1917 года. Вот революция, помните, – говорю, – этот день?» Говорит: «А как же, я жил тогда на Васильевском острове. Я вышел погулять к Неве от Большого проспекта. Иду. Вы знаете, там по какой-то 17-й или какой-то линии такой красивый пейзаж, такой красивый закат. И вот там, вдали, там такая одинокая фигура, и так все это романтично». Я говорю: «Минуточку, – я говорю, – а вот там взятие Зимнего, все такое?» «И тут Щукарев сказал гениальную фразу. Он сказал: «Зимний? А! Это на том берегу было». И вот я понял. Он всю жизнь жил по разные берега. Он довольно откровенен был со мной: все эти комсомольцы, все это, все пустое... Вот поэтому он и спасал их. Он уже не боялся. Вот и надо отдать, отдать ему должное, что вот, значит, в этом отношении он тоже как-то влиял. Но он… у него есть статьи по Менделееву. Он занимался Менделеевым, поэтому он любил это. Он тоже некоторое время был, короткое, директором музея Менделеева. Там, 1950-е гг., такой неустоявшейся была ситуация. Вот, так что все хорошо.

Теперь, что касается Химического общества. Тут был вопрос [Респондент читает вопрос из списка]. Ну, в Химическое общество я вступил просто потому, что Макареня сказал, что надо. Вот, как только начал работать. Вот, он сказал, говорит: «Вступайте, вы сможете ездить в командировку в Москву запросто, без всяких этих формальностей лишних». Да я так и сделал. Но Химическое общество давало ещё, собственно, это главное, ради чего оно существует. Что можно было собрать доклады. Вот мы прямо в музее, у нас стоял вот этот стол – сейчас его нет – в гостиной, и там человек 15, а при желании можно и все 30 посадить, было в этой аудитории. Ну, тесновато будет, но, тем не менее, вот. И можно было выступить в аудитории химиков, там, историков пригласили, и что-то рассказать интересное такой профессиональной аудитории. Вот это очень важно, для этого общество и создавалось. Вот, ну, там, когда оно создавалась в XIX в., был ещё журнал, вторая цель общества, ну, сейчас уже журнал не очень так важен. В те годы было много других журналов, но вот, вот эта цель такая была. Потом всякие съезды, там, Менделеевские чтения. Это все было очень полезно. Все было очень полезно, и, значит, когда было Менделеевское чтение Фока, я сбежал с лаборатории, меня потом заставили отрабатывать время, был замечен, но я считал, что я сделал правильно, потому что Менделеевское чтение Фока –  это раз в жизни бывает вообще, это больше уже не будет никогда. А вот лабораторию – это я сделаю.

Менделеевское чтение – это выступление или?

Менделеевское чтение нет, это торжественное мероприятие, когда специальная комиссия выбирает из учёных, выбирает какого-то крупного учёного. Обычно это академик, членкор или очень известный профессор. Ну, обычно академики. Значит, который докладывает по химии, по физике, ну, по биохимии там, и так далее, о своих работах и работах своих учеников на какую-то актуальную, интересную для него тему, он сам даёт тему. Все, он выступает, ему вручают пусть эту медаль такую, менделеевского чтеца, вопросов не принято задавать здесь. Ну так, значит, случилось, потому что это торжественное чтение, и после этого уже гостя ведут в музей. Музей ему там проводит краткую экскурсию. Он расписывается в специальной книге посетителей. У нас есть все эти чтения… и потом уже неформальная часть, уже в Химическом обществе, а раньше было в музее.

А когда появилась традиция?

Это первое чтение было в 1940 г. Хлопин[38], академик.

Это с какой периодичностью? Каждый год?

Каждый год, в некоторые года. Вот, юбилейный был 1969 г. Это юбилей Периодического закона, столетие, был Менделеевский съезд, и в рамках этого съезда было там два или три Менделеевских чтения, но обычно… были годы, когда вот – covid когда был, там пропустили там пару лет, но, во всяком случае, это такое очень важное мероприятие. Вот, оно до сих пор проводится. И вот, все это очень хорошо. Вот, ну, обычно там академики, это… там не обязательно питерские. Надо сказать, что среди них очень известные имена. Вот, Алфёров был у нас, там академик. Это было, да, это был менделеевские чтецы. И они очень гордились, что они менделеевские чтецы, потому что…

А Алферов в каком году?

Алфёров – это… В музее у нас есть специальный такой иконостас с менделеевским чтецами, но это уже было при мне. Алфёров там – где-то 1990-е гг. Вот.

А вам удалось с ним поговорить?

Так я с ним говорил, он дружил с директором ИИЕТ, и это мы… у нас несколько было с ним таких встреч. Он даже пригласил меня выступить у него, вот в этой школе специальной, которой он там… около Политеха, это… Значит, ну, среднее учебное заведение, но повышенного типа, это, вот там я выступал у него, так что это даже без всякого чтения. Ну вот, а вообще, надо сказать, что, да, вот есть, тут есть такой вопрос [снова читает из списка], что, какие интересные люди были.

В том числе просто посетители музея.

Ну, были разные случаи. Вот, значит, если говорить о знаменитостях, то, ну вот самый такой известный. Это у нас был президент Франции Жак Ширак, значит.

Это когда, получается, в каком году?

Это 1990-й какой-то год, это ещё при Ельцине, да, да, да, это при мне было. Я вёл как раз экскурсию. Значит, Жак Ширак, ну, мне, мне сказали, что, простите, вот времени мало, не больше 10 минут, он пробыл там почти, там, полчаса, что он заинтересовался, ему было очень интересно. Вот, особенно, когда он вошёл в кабинет, он просто обомлел. Вот, кабинет Менделеева, как это все, вот, и дальше был такой диалог. Значит, он, да, я начинаю объяснять, что вот периодичность – вообще такое явление, которое наблюдается не только в химии. Вот есть волны Кондратьева в экономике, там длинный короткий цикл периодически и так далее. Он так смотрит, не очень понимает, потом поворачивается, а переводчица там была девушка, я её видел по телевизору. Вот, тут она как раз переводила. Значит, блестящая переводчица. Значит, тут Ширак поворачивается, указывает пальцем на какого-то толстого дядьку и говорит, это наш министр науки, он все об этом знает. Ну, тот сразу застеснялся, перешёл ко мне поближе. Да, да, да, все это вот, значит, и потом уже там, ну, народ там же навалилась куча, там наши министры, там все это начальство, охрана. Там охрана уже не могла сдержать натиск, вот, и стоим я, Вербицкая и Ширак, ну и переводчица. И он задаёт совершенно неожиданный вопрос. Он сказал: «А где тут жил Ломоносов?» Ну, мы с Вербицкой объяснили ему, что Ломоносов – немножко другая история, другой век, и, значит, он в другом месте, хотя он был, ну, по версии Университета официальной, что он был ректором Университета, ну как бы формально, да. Вот, так что Ширак был доволен. Был... Через некоторое время приводится премьер-министр Греции. Значит, тот вообще не понял, куда он попал. Все-таки Ширак образованный человек, а это попроще. Значит, я ему объясняю, что вот Менделеев – известный учёный, химик и так далее. Но все-таки вот меня какое-то непонимание в глаза он озирается, тем более, не в кабинет, сразу, все. Значит, переводчик, хороший парень, он начинает уже от себя рассказывать, кто такой Менделеев, и наконец у того проясняется в глазах. Он тыкает пальцем в какого-то толстого дядьку и говорит: «Это наш министр науки, он все об этом знает». Вот, и потом очень довольный был, значит, ну, приводили там премьера индийского, там какого-то тоже, они мне даже на память подарили битую тарелку, значит, ну вот так, а были случаи просто интересные. Это я ещё… вот где-то в семидесятых годах, у нас вход в музей по звонку – обычный звонок.

Ну я знаю, да, до сих пор.

Да. До сих пор, да, значит. Утро. Я, когда пришёл на работу, чувствую, что там на втором этаже что-то ходят люди с винтовками, в красноармейской форме Думаю, фильм снимают. Звонок. Стоит рыжий парень и говорит: «Слушайте, у нас там некоторые проблемы технические. Вот я сейчас приведу, Кирилл Юрьевич зайдёт, у вас побудет». А я не понял, о ком идёт речь. Открываю… через некоторое время второй звонок, значит, открываю дверь. Передо мной стоит Кирилл Юрьевич Лавров[39]. В гриме Ленина, в костюмчике и с атташе кейс. Он ещё не вышел из роли, и поэтому, перешагнув… Да, а рядом с ним стоит – тоже был хороший артист –  Владимир Гай[40], судя по одежде, левый эсер. Кирилл проходит, значит, через порог, даёт мне руку, протягивает, и говорит: «Здравствуйте, дорогой товарищ». Я говорю: «Здравствуйте». Ну, в общем, говорю: «Хотите, я вам покажу музей?» Ну, я знал, что им надо, естественно, там, заговорил о кризисных периодах жизни Менделеева. Интересно все, правда, войдя в музей, он сразу положил свой этот атташе кейс сундучок на Менделеевский стол. Там скатерть была менделеевская с автографами. Я ему сказал, что «вот не надо, вот это вот это лишнее делать, но с третьего раза он понял». Вот, я не успел довести. Они там справились с камерой. Я не успел довести их до кабинета, но я успел их довести до маленькой комнатки, где висел портрет Циолковского. А Кирилл Юрьевич перед этим играл главную роль... Ну, как бы имитация Королева, значит, в фильме «Укрощение огня», там нечто среднее между Королёвым и Курчатовым. Вот, и часть съёмок – молодой Королев приезжает к Циолковскому –  была в Калуге, а у нас висел портрет Циолковского, потому что Менделеев там ему немножко… там была переписка краткая, немножко помогал, и когда он увидел портрет Циолковского, он вспомнил съёмки в Калуге, там музей шикарный, я был там. Вот он поворачивается к Гаю и говорит: «Володя, ты не представляешь, какой, – про Циолковского, – это был уникальный замечательный человек. За ним в Калуге собаки бегали!» Вот это критерий гениальности, который я узнал от Кирилла Юрьевича. Потом мы оказались с соседями по даче. Когда у него был юбилей, мы встретились на узкой лесной тропе, потому что он перед юбилеем решил немножко воздухом подышать свежим, сходить за грибами, и я шёл за грибами. Ну, мы так поговорили, все, я ему напомнил этот случай. Ну и потом разошлись по разным тропинкам, у каждого были свои. Вот, потом дача сгорела, потом заново, там, в общем, ладно, это отдельная история. Вот, и с кем я ещё вот здесь, можно сказать, я сдружился, очень быстро как-то мы нашли общий язык... Это с Андреем, Андреем Юрьевичем Толубеевым[41]. Он уже покойный, к сожалению, но он играл во многих фильмах. Уже вот это были нулевые годы. Значит, был задуман сериал о выдающихся людях в Петербурге. Ну вот там дама одна писала, Нина Щербак писала сценарии, никуда они годились. Я ей потом диктовал вот. Ну, в итоге мы подружились с Ниной. До сих пор мы дружим. И с Толубеевым. Вот, и как-то вот мы с Толубеевым, значит, разговаривали после спектакля. Он меня пригласил к себе, причём, что интересно, был человек. Он меня приглашает, это самое. Полчаса до спектакля. Он мне звонит и говорит: «Почему вас нет в зале?» А он играет главную роль, там роль всего два человека. Это очень тяжело для артиста. 2 с половиной часа он играет с партнёром. Это такой диалог идёт очень напряжённый. И это надо очень войти. Он мне звонит: «Почему вас нет в зале?» Ну, я заболел. «Все, – он говорит, – хорошо. Следующий раз дам». Дал и 2-й раз мне там место, все. Ну и потом уже… я как раз после он играл Арбенина в «Маскараде». Я пришёл, там жена его сидела. Вот, Наталья Дмитриевна, мы так сидели там, значит, все, и он мне говорит, что он хочет написать пьесу… А он писал рассказы, пьесы, даже одну должны были поставить в Александринском театре, но там сменился режиссёр, и тот не стал. Андрей очень переживал по этому поводу, и он мне, значит, говорит: «Я хочу написать пьесу об учёном, потому что то, то, что идёт «Копенгаген» в БДТ, скучная пьеса». Действительно, она плохо шла, очень занудная, несколько там… «Хочу героя найти». Я ему говорю, что: «Вот, Андрей, есть прекрасный герой Лавуазье, богатая биография, голову отрубили. Роман ни с кем-нибудь у его жены был на стороне… роман ни с кем-нибудь, а с отцом основателя династии Дюпонов». Там такие… «Ну, я не знаю эпохи». Я говорю: «Эпоху я беру на себя». Потому что у меня по Лавуазье были работы, я изучал. «Вот, говорю, эпоху я беру на себя, говорю, твоё дело написать диалоги и по ситуациям». Не хотел, боялся. Наконец, я ему придумал мизансцену, финальную. Ему безумно понравилось, говорит: «А, что так и было?». Я говорю: «Нет, – говорю, – как было я буду писать, когда я буду писать статью в научный журнал. Так… могло быть. Или не было – неважно. Мы же о чем говорим: что спектакль должен о чем-то что-то сказать. Какая-то мысль должна быть». Вот, и он почувствовал, все, говорит: «Так, все, летом приезжай ко мне на дачу». А это ужасно, потому что дача хорошая, но она это, это… как туда добраться – это на отдельном там острове. В общем, это долго рассказывать. Значит, я должен, тем не менее приехать, чтобы мы вместе работали, чтобы никто не мешал, но тут он заболел. У него был рак поджелудочной железы, и вскоре он скончался. К сожалению. Это была для театра большая потеря. Вот, и когда мы снимали в музее Менделеева, такой рассказ о Менделееве, режиссёр такая очень легкомысленная девица… Она говорит: «Ой, слушайте, у меня сейчас на телестудии… Все, ну вы там как-нибудь без меня, там, по этому сценарию». И мне пришлось взять роль режиссёра, и я был поражён. Вот эта выучка театральная – ага, я режиссёр, всё – Андрей подчиняется. Народный артист, лауреат Госпремий, он подчинялся мне, как ребёнок совершенно. Я говорю: «Надо выйти. Нет, вот не совсем захлопывать дверь. А вот как бы, это самое…». Как бы всё хорошо, ему понравилось всё. Самое трудное – конечно, для него было рассказать суть Периодического закона. Я говорю: «Андрей, – говорю, – не надо запоминать текст. Вот я тебе сейчас расскажу на пальцах. Вот у тебя есть люди. Вот сангвиники, вот, там, одни сумасшедшие, вторые, там, спят на ходу, третий очень живой. Вот разные люди. Тебе надо их рассортировать. Это самое… вот так и здесь: элементы есть, очень похожие друг на друга, есть какими-то отдельными категориями» – «Нет, я по тексту». И он выучил наизусть сценарный этот отрывок и все-таки сказал, но это уже профессиональное. Тут уже ничего не делать. Их… артист не должен иметь своего мнения, и он должен быть каким-то таким внутренне опустошённым, но вот… Он и юрский из этого… Вот внутренне опустошённые – это вот Кирилл Лавров, а значит, эти – нет, вот Юрский[42], всё – это были люди, которые ещё занимались какими-то там исследованиями, изысканиям, и всё, но не только вот артисты, ну и артисты были, конечно, первоклассные. Вот. Так что вот такие были, были просто смешные случаи. Значит, звонят. Ну как всегда, музейные истории они начинались, знаете… У Юрия Михайловича Лотмана, с которым я имел счастье быть немножко знакомым, все рассказы о войне начинались с одной и той же фразы – «когда мы драпали» [смеется]. Всё, вот, а дальше все остальное. Так вот, значит, музейный рассказ тоже начинается. Звонят. Открываем дверь, значит: стоят две пожилых дамы, высокие, тощие, такие, не сестры, но в чем-то похожие друг на друга. Однотипные, они так головой качают, как колокольчики, и говорят: «Знаете, вот мы дружим с детства, вот сейчас одновременно вышли на пенсию и ходим по музеям». Я говорю: «Понятно, дошло дело до буквы «м». «Да, да, да, сказали они». Я говорю: «Ну заходите, вот». Вот я… А у нас был такой обычай, что мы либо все от начала до конца, даже если один человек, вели с экскурсоводом, либо подхватывали его на входе в кабинет Менделеева. То есть совсем вот без экскурсионного обслуживания у нас было не принято. Ну только если придёт какой-нибудь человек, который и так все знает – таких было по пальцам пересчитать. Вот, я им рассказываю – там то-сё. Они слушают внимательно, наконец, завёл в кабинет. Они в восторге от кабинета, и, когда уже все закончилось, я уже решил, что прощаться можно. Они мне говорят: «Ой, у нас к вам просьба. А теперь скажите нам правду». Я думаю: «Старые перечницы, какую вам ещё правду? Я и так вам все рассказал, что обычно другие мои коллеги никогда в жизни не расскажут!» Но потому, как у них горели глазки, я понял, что я забыл им рассказать про вторую женитьбу, роман с Анной Ивановной, будущей второй женой и так далее. Ну так это, я это сразу понял, говорю: «Сейчас я вам все расскажу». И они ушли абсолютно довольные. Вот. Так что вот, вот это вот все… Ну вот так, в основном-то, я думаю, что ответил даже про общество[43]. Вот, значит, теперь насчёт… да, насчёт Университета, теперь тогда, ну, понимаете, Университет повторяет абсолютно все то, что происходит в стране и в какой-то степени в мире. Понимаете, у нас где-то в 1990-х, в конце 1990-х годов и дальше заканчивался век профессионализма, когда ценят профессионалов и все. И я могу сказать, что, скажем, было немыслимо, тем более в Университете, да, даже не только в Университете, в Герценовском было немыслимо… Или в каком-нибудь другом вузе… Чтобы человек, который специализируется в одной области, чтобы ему поручать лекции читать совершенно другой области. Ну, как бы близкой, но всё равно это другая область. Ну, я приведу пример. Вот, скажем, я читаю курс истории науки, это моё, да, мне тут на философском поручают ещё там курс, там. истории науки в Италии. Ну, поскольку у меня книга о Галилее, все, значит, как бы хорошо, тоже будем считать моё. Там, история научных революций. Это моя, моя тема любимая, да. Это все, я понимаю. У меня правда, растёт нагрузка, то, что разные курсы, а я по совместительству у них работаю, но на полставки, так что они платили неплохо. Но когда вот в Герценовском там история науки, у них очень маленькие курсы, они сказали: «Знаете, вот некому читать теорию аргументации». Совершенно не моя тема, это раздел логики, но даже в упрощённом варианте теория аргументации – все-таки это не совсем моя… А то… ну, в общем, это вот такое было немыслимо. Изворачивались, как хотели, в крайнем случае приглашали с другого вуза специалиста. Но это был… Сейчас это вообще никого не волнует. Да, были, конечно, исключения. Вот у физиков-теоретиков там другая система подготовки, физик-теоретик должен знать базовый курс: механику, электродинамику, термодинамику, статфизику, квантовую механику и квантовую теорию поля. Это вот это… это обязательно, где бы он ни специализировался. И физики-теоретики многие работали в разных областях, как тот же академик Фок и тот же Тулуб. Вот, поэтому там, да, там можно было: заболел кто-то, пожалуйста, завтра лекция, приходи и читай. Ты должен знать это общий курс теоретической физики – да.  Но уже специальные курсы – такого не было. Все-таки старались. А сейчас это все… Понимаете, сейчас другая немножко эпоха. Сейчас эпоха видимости. Такой внешности. Вот главное – уметь блеснуть и пустить пыль в глаза. Такая пылевая эпоха. Да, значит, вот как есть астрономические объекты – пылевые туманности. Вот, вот такая пылевая туманность. Вот. И поэтому совершенно никого не интересует, там, качество лекций, все, и так далее. Это, это, это их не волнует. Волнуют формальные моменты: число часов, там, расчасовка и так далее. Это все… особенно в гуманитарной сфере, потому что там считается: «да ты гуманитарий, какая тебе разница, ну, прочтёшь сегодня историю средних веков, завтра прочитаешь, там, какую-нибудь философию истории или, там, там… достопримечательности Питера или… все такое». Ну это... Ничто. то порождает непрофессионализм. И вот все эти явления: там, плагиат и липовые защиты и так далее. Это все, вот это, это все проявление вот одного и того же. И это всё затрагивает. Так или иначе, затрагивает все факультеты. Я сейчас меньше знаю, что делается на химическом факультете, но вот с гуманитарными я уже понял, все довольно хорошо и довольно быстро. Вот, и… ну, скажем, вот, понимаете, я посмотрел, значит, по компьютеру. Сейчас же все защиты записываются и выставляются в сеть, тем более докторская диссертация…. Защищается здесь, может быть, даже в этом зале. Защищается докторская диссертация на доктора исторических наук по Френсису Бэкону. Ну, естественно, как политическому деятелю – богатая тема очень богатая. Он был канцлером некоторое время, Англии. И вот. Я знаю работу диссертанта – очень хорошая работа. Но я вижу, во-первых, по списку, по фамилиям, и я вижу по отзывам, которые зачитываются, и по выступлениям: никто из присутствующих – какие бы там они ни имели степени – именно по этой теме они ничего не знают. Ничего. Даже переводной этот двухтомник его там «Нового органона» и все прочее они не читали. Это я сразу вижу. Я вижу по их выступлениям. Ну, естественно, они одобрили всё. А это был… вот это степень университетская, не ВАК’овская защита, а для степени. Ну вот… вот это все… Это было немыслимо совершенно, потому что потребовали бы работ именно о Френсисе Бэконе, но вот эти требования… Требования, касающиеся содержат содержания, так сказать, и сути дела… они ослабли, а формальные требования, они, наоборот, усилились по сравнению с тем, что было там, в 1960-1970-х гг. годах. И в результате они могли бы меня пригласить. У меня книга о Френсисе Бэконе. «Остров концентрированного счастья», толстая книга, там страниц 600 или 500. Не помню сейчас. Подробная, с архивом я работал специально. Мне это было интересно… Эта тема – в общем-то, отдельная история. Всё. Есть моя однофамилица в Москве – Господи, до Москвы доехать! Которая писала по истории Парламента, там, о Беконе. У неё очень много материала. Ольга Владимировна Дмитриева[44]. Почему её не пригласили? Зачем из Москвы?.. Надо тратить деньги на оплату командировки. А меня невозможно – он доктор химических наук. Вот. И это даёт печальные результаты практически везде вот сейчас. Людей, которые умеют пускать пыль в глаза и ничего не разбираются. Вот, у нас в какой-то момент, значит, ректорат обратил внимание на музеи и решил, что надо создать специальное управление. Но перед этим они пригласили сюда такую Юлю, Юлию Аркадьевну Купину[45], которая была замдиректора в этой самой… Кунсткамере, при старом директоре. Вот, Юлия Аркадьевна всем хороша, кроме одного. Ничего, если бы её пригласили, чтобы она сделала чисто техническую работу, организовала… то есть работа с КАМИС’ом, в системе КАМИС и загрузка Госкаталога. Это все было бы замечательно. Она тут хорошо разбирается и так далее. Нет, она претендовала… Ну, и начальство, ректор к этому толкал, чтобы она вообще вот взяла, так сказать, вот, вот всё вообще. Значит, продукт её деятельности. Значит, издаётся альбом. Коллекция Университета... Мы все участвовали до поры до времени. В какой-то момент Юлия Аркадьевна говорит: «Так, все, мне больше никто не нужен. Я сама буду работать». На последнем этапе работала сама. Мы ничего не знали, у неё как-то спросил: «Как дела с этим альбомом?» Говорит: «Делается». Значит, в итоге альбом сделан. Дальше идёт. В Манеже там презентация, торжественная. С колбасой, икрой и проректором. Всё торжественно, всё снимается на плёнку, там выступают, всё. Значит, этот альбом… как-нибудь посмотрите, он есть в управлении Музея истории Университета. Значит, во-первых, по внешнему оформлению… такому траурному, чёрному – мрачные тона. Это похоже… это альбом, посвящённый там, ну, истории нашего любимого крематория, а не музея. Второе, что… значит, я открываю этот альбом. И я узнаю интересные вещи, что, оказывается, женой Менделеева был чешский химик Богуслав Браун. Такая новость для меня! А уж что там... биологии и минералоги заметили – это уж я… они там мне рассказывали. Там ошибка на ошибке. Юлия Аркадьевна сама делала. Но зато все были довольны. Чернова выступает: «Это такое событие!» Значит, Купина там говорит: «Да, вот мы столько старались». То, что они сделали халтуру, которую стыдно показывать им же самим, сейчас… это никого не волнует.

Но это уже буквально в наши дни?

Это был 2017 или 2018 год. Вот, значит, это, это, это, это… вот никого, абсолютно никого не волнует. Так, теперь… Вот вопрос о том… вот эта основная разница. Почему вы оставили пост директора… [Читает вопрос из списка]. Значит, здесь как бы три, три слоя причин. Ну, первый слой – это ближайший. Потому что в университете начали… когда начали бороться с внутренним совместительством, то меня держали. Дудник тогда был деканом, директором Института философии. Он держал меня до последнего. Уже последний год, 2018, когда я работал там в последнем семестре читал лекции, уже мне платили не из Института, а из ректората. Но в ректорате Дуднику сказали: «Что если он Вам так нужен, ну, платите сами. Мы не можем. Почему должны факультетам платить ректоратские…» А у него у самого не было денег. Правда, злоязычная, одна профессор, дама, логик, она сказала: «У них мозгов нет, а не денег». Ну не знаю, это ей виднее, она все-таки постоянный сотрудник факультета. Вот. Ну и, короче говоря, значит, все прекратилось моё… я сильно потерял деньгах, и вообще… Там как-то я почувствовал: в университете начинаются перебои с деньгами, и когда у меня зарплата стала… я получил 39000, и она колебалась около от 39000 до 41000, я понял. И по многим другим причинам я понял, что надо что-то искать другое.

И это было в период, когда Вы занимали пост директора музея?

Да. И в итоге, в итоге, я решил, что… Ну, ну, это была это такая причина, которая, в принципе, можно было бы обойти ситуацию. Да, я мог найти себе где-то там другую работу по совместительству. Это не важно. Это было терпимо. Это, но это все причины третьего [порядка]. Причины второго, более глубокого уровня. Это связано с тем, что я понял, что, как только начальство взялось за музеи, значит, то… оно начало наводить бюрократический порядок. Это выразилось в том, что, собственно, то, что от меня требовали, для этого не надо вообще не то что докторской степени… для этого вообще достаточно 3-4 классов церковно-приходской. И все это… Эти бумаги писать можно было. А как специалист, я, собственно, никому особенно не нужен. Ну, больше на стороне, чем это… Вот. Даже вот читал историю науки, ну и то… они, значит, хоть какую-то пользу приносил. И дальше произошло следующее. Значит, 2019 г., два события, которые меня окончательно убедили, что надо искать другую работу. Надо уходить из Университета, не просто из музея, а именно из Университета. Значит, первое. 2019 г. Это для Менделеева юбилейный год. Это там… какая-то дата со дня рождения. Он в 1834 г. родился, а закон был открыт в 1869 г. Так что девятка подходит и на то, и на другое. Вот. Были торжества, и Учёный совет решил… Не знаю, это чья была идея, но Учёный совет решил... На Учёном совете иногда делаются такие, ну, квазинаучные доклады. Иногда они научные, иногда такие научно-просветительские доклады, для членов Учёного совета в связи с каким-то событием. Вот, решили сделать доклад о Менделееве. И они решили пригласить не меня, хотя у меня уже была книга о Менделееве. Там первая вышла работа. Они все знали. Это они решили пригласить профессора, экономиста, который был в Учёном совете самый старший, по возрасту, так сказать, довоенный такой. Значит, а я перед этим выступал в Учёном совете экономического факультета и очень успешно. Там после моего доклада… я перебрал со временем, но они терпели, слушали с большим интересом, и один профессор встал: «Вы знаете, я терпеть не могу докладов на Учёных советах. Я занимаюсь своими делами, но здесь я не мог заниматься своими делами. Я слушал с огромным интересом». В общем, они… им очень понравились. Они назначили этого, уже совсем такого преклонного возраста старичка, который решил показать, что он тоже вообще может пользоваться современной техникой, сделал или ему сделали презентацию. Презентацию он сделал глупейшую, то есть он сделал текст. Поскольку он все хотел уместить –  там цитаты из Менделеева, факты, всё, это был довольно мелкий текст. Они выставили вот, значит, сюда, и он по этому тексту с трибуны читал. То, что это… То есть это самое глупое. Он даже не понимает, зачем делаются презентации. Они делаются за тем, что ты не можешь сказать, чтобы показать что-то, там какую-то редкую фотографию или, всё. А что читать… читать – это можно просто распечатать и раздать эту презентацию, и всё. Ну вот, значит, и доклад был сам по себе ужасный, такой сугубо советский. А тогда… а я сидел, ну, я не член Ученого совета, но я пришёл. Это не секретное заседание, вела тогда Чернова, Елена Григорьевна. Ректор там был на каком-то очередном воцерковлении. Вот, значит, и академик Русанов[46], химик, он тогда ещё ходил, был такой подвижный. Он решил как-то оживить ситуацию. Он тогда поднимает руку и, так, косясь, смотрит на меня. А я сижу, как египетская статуя: «Вы хотели это слушать? Вот и слушайте, че, ко мне-то, на меня смотреть?» Значит, и он говорит: «Скажите, а у Менделеева были какие-то ошибки?» Всё, но он надеялся какую-то там дискуссию. А тот без всякого… ничтоже сумняшеся говорит: «Нееет, у него не было никаких ошибок. Он во всём был прав». Русанов потом ко мне, уже после совета подходит, говорит: «Слушайте, а какие у него были ошибки?» Я говорю: «Были». Ну, я ему рассказал. «Да, да, да, говорит, я, читал у Вас. Вот.» Я думал, что Русанов бы сделал лучше доклад, даже если бы надо было говорить не о химии, а о Менделееве, вот. То есть я понял, что им никому не надо. Горлинский[47], который был тогда секретарём совета, там, значит, он пытался сделать второй доклад в этот год. Но уже это ничего не прошло и всё. И после этого звонят мне в музей. Звонит... Есть такой академик Оганесян, который занимается синтезом новых элементов трансурановых. Он работает в Дубне, это ученик Флёрова[48], очень известного учёного тоже. С Флёровым я был знаком, был в музее. Мы с ним вот… и Оганесян, значит, он звонит мне. Мы были немножко так, шапочно знакомы с ним, и он говорит: «Игорь Сергеевич, у нас международная конференция, посвящённая юбилею Периодического закона Дмитрия Ивановича, будут академики, в Дубне будут академики из Москвы, из-за границы, из стран ближнего зарубежья. Я могу…». А он там был самый главный в этой лаборатории. «Я могу, конечно, сделать доклад, но вы же профессионал». Вот, совершенно другое отношение. Он академик, между прочим, и очень известный. Его выдвигали на Нобелевскую премию. Всё, там другое дело – не прошёл, но не важно. Вот. «Любой поезд, любую цену я… мы всё оплатим, самую лучшую гостиницу». Они меня посадили. Значит, я приехал к ним. Они, естественно… Я ехал от Твери. Машину он прислал. На машине там полтора часа мы ехали до Дубны, приезжаем в Дубну. Они поселили меня в номере, который, ну, сейчас он разделён на два номера, а раньше был единый – соседний номер, где останавливались Высоцкий и Андрей Вознесенский, они же там часто бывали. С видом на Волгу, всё, и где Вознесенский написал «Озу», свою поэму. Вот, «Рукопись, найденная в тумбочке Дубнинской гостиницы», там подзаголовок был. Вот. И я выступил. Всё, мне дали... Я… это был пленарный доклад. Единственный был, мне дали почти там час с минутами, я ещё чуть-чуть перебрал. И вот, значит, ну, я всё говорил там как есть, и после этого там вёл, ну, Оганесян[49] сидел не в Президиуме, он сидел в зале, в первом ряду, а в Президиуме сидел мой однофамилец, зав. лаборатории там Оганесяна. Он встаёт и говорит: «Игорь Сергеевич, очень интересный доклад. Но как хорошо, что здесь нет детей». Хотя я ничего такого, как раз семейные его эти истории я не рассказывал. Просто я рассказываю, как, ну, как он добивался денег, выбивал из правительства, как он обманывал там правительство и всё. Ну че, нормальная вещь. Вот они, что, иначе делают? Вот, так что… вот это было, и мне это вот как-то всё вот созрело. Что Университет стал немножечко другим. И я никому не нужен здесь, и поэтому я решил, что… написал заявление, просто уволился, не стал никуда переходить, потому что везде одно и то же. Вот. Меня вызывают к первому проректору, к Черновой. Она говорит… Не хотели отпускать, очень не хотели. Их задевало две вещи. Во-первых, что я ухожу, не спросясь их. Не они меня выгнали, а я ухожу. Да они и не собирались выгонять, у них это самое… И она говорит. Я говорю: «Ну, во-первых, с деньгами, всё, значит, я потерял». Она говорит: «Ну слушайте, ну Вы бы пришли ко мне». Говорю: «Я не люблю жаловаться». «Я не восприняла бы это как жалоба». Рассказывай сказки, не один год с ней работал вместе. Она хорошая тётка по-своему, но это вот… И она потом позвонила Дуднику, спросила, почему он не продлил. Ну, тот ей объяснил. Вот, ну и, короче, говорит: «Мы бы нашли какой-то способ и всё». «Понимаете, – она говорит мне, – вот говорят, незаменимых нет. Это про солдат, а про офицеров, уже про генералов, это уже… тут действительно незаменимых». Вот, и она в итоге, когда поняла, что я твёрдо решил… А их ещё задевало то, что я ухожу в Герценовский, если не секрет, у меня было пять вариантов, но я выбрал Герценовский по многим причинам. Там 300 человек наших на разных факультетах сидело.

Я знаю, что там до сих пор многие наши преподаватели.

Да, до сих пор, что, там хорошо платят. Там, Светлов Роман Викторович[50], античник был зав. кафедрой, где я работал. Он себе взял. У меня хорошие отношения с Богдановым[51]. Ещё когда он здесь был, это самое, работал. И вот опять-таки, что меня поразило в Герценовском. Я пришёл к Богданову. Ну, я понимал, что действовать по принципу «Билл Клинтон, дай денюжку» нельзя, надо что-то предложить. Есть такие правила патронатные, ещё с древности. Ну, я ему там че-то начал предлагать, чтобы я мог сделать для этого… Он говорит: «Так вы хотите у нас работать?» Я говорю: «Ну, вообще, говорю, к этому». Говорит: «Хорошо». Вот мы с ним во вторник беседуем – говорит: «Приходите в пятницу». Через 2 дня прихожу в пятницу. Там у него есть свой кабинет и напротив специальная комната. Ну, как у нас тоже, где он проводит совещание. Когда, значит, я вхожу в эту комнату, значит, Богданов меня вводит... Он пригласил всех проректоров, там человек пять или семь сидело: по пиару, который специалист был, естественно, зав. кафедрой, директор института Светлов сидел, институт философии, философии человека он назывался. Значит, и он начинает: «Вот, Игорь Сергеевич, известный историк, всё, давайте подумаем, как нам самым лучшим, самым эффективным образом использовать его знания». Ну, это два диаметрально разных подхода, и в Университете в этом, и в том университете, и мне было очень хорошо при Богданове. Ну а здесь, соответственно, это очень плохо восприняли. Что ладно бы ушёл, так куда! А у них были личные отношения плохие, люди-то нормальные были, а по низам-то всё было хорошо, а тут личные отношения между ректорами были ужасные. Вот, причём, что интересно, в кабинете Богданова… они когда-то дружили очень, висит фотография, где он с Николаем Михайловичем вместе, на видном месте – всякий может смотреть. Николай Михайлович такого даже упоминания про Богданова этого, невозможно было. Вот, короче, и туда перешло 300 человек, начиная от профессоров и заканчивая продавцами в книжном магазине. Я был уже там 300 какой-то. И он взял, и мне понравилось. Он говорит: «Минимальную нагрузку, и не могу сейчас взять на научного сотрудника». Вот, но Богданова через полтора года не стало. Там, министерство не продлило контракт. На самом деле там была, конечно, интрига. Ну, сейчас неважно, новый ректор, Серёжа Тарасов[52], которого я знал ещё в 1990-е гг., он никакой. Он чиновник, обычный чиновник, что ему скажут в министерстве, именно в министерстве, то и делает. У него никаких своих идей, никаких своих инициатив, ничего это нет. И он решил так: университет педагогический – будем заниматься педагогикой. Он считал, что главное… он считал, что главное слово это – педагогический. А Богданов, как более культурный и широкомыслящий человек, считал, что главное слово – это университет. И поэтому он большое внимание уделял качеству подготовки учителя, что учитель должен знать не то, что он будет завтра преподавать. Для этого достаточно взять какой-нибудь колледж создать педагогический, достаточно, всё. Там, есть Некрасовский колледж. Там гуманитариев готовят учителей и хватит. А вот высшее учебное заведение должно давать хорошие знания, поэтому он… он поэтому переманивал всех, кого только можно. И он понимал. А этот уже совершенно другой, но этот, зато он специалист. Ну как Купина была здесь, так и там он, он специалист по этим самым… Бюрократически всё нормально было. И он говорит так: «750 часов для профессора в год». Это не самое большое. Я тут из Перми получил известие, что у них сейчас для профессора на химическом факультете 950, 900-950 для профессора часов. Так что как бы я ещё… ну, мне-то что там, до Перми. Я сказал им, как только это… говорю: «Да». Причём каждый семестр там у них надо читать свой набор курсов. И вот так появилась у меня теория аргументации. Потом, значит. Что меня поразило, это уже при новом ректоре. Не смог один преподаватель читать просто общий курс философии, говорят: «Читайте». У них там… они не особенно смотрели, что я историк, что я не философ. «Прочитайте общий курс философии». Я открываю программу, расчасовку, меня поражает одна вещь: там нет ни одной лекции. Не предусмотрено, только практические занятия, то есть семинары. Говорю: «Это невозможно, это идиотизм, потому что в школе философию не изучают. Это для них новый предмет. Ну так, в школе очень поверхностно, там некоторые такие вещи, обществоведение или что-то такое. Для них новый предмет». Я говорю: «Это сначала они должны послушать, а потом там сколько-то семинаров». Ну, понятно, что говорят: «Да читайте, как хотите, нам важно заткнуть эту дырку, и всё». Вот платили хорошо, не жалуюсь, но 750 часов. Я понял, что никакой наукой заниматься не смогу, вот… И я хотел перейти сначала на научную, у них были научные ставки, немного, но были, но я им предложил проект. Уникальный проект. На мой взгляд, дело всё в том, что сейчас нет в мире, нет учебника по общей истории науки. Есть учебники по отдельным… истории отдельных дисциплин. Есть истории по отдельным периодам. Там, скажем, научная революция XVI-XVII вв., но нет учебника по общей истории науки, а для педвузов это очень важный как раз [учебник]. Говорю: «Давайте создадим, первый учебник. Его на английский можно перевести и потом…». Говорю: «Я Вас уверяю, будут переводить, это для Вас, это просто невероятная реклама». Я к этому Серёже пошёл. Сказал, значит. Его реакция первая: «Ой, это хорошо. Можно получить деньги, знаете, напишите в министерство, может, под этот проект дают деньги№. Я все понял. Я с ним прошёл, да… «И зайдите к проректору». Там вот зашёл я к этой Светлане Анатольевне, проректору. «А почему Вы ходили к ректору с этим проектом?» Я говорю: «Я не знал, к кому идти, – говорю, – я, знаете, я, здесь не начальник, я не знаю вашу субординацию, – говорю, – пошёл, потому что проект такой, что общего характера». Ну, она когда поняла, что я никакой интриги не строю, говорит: «Хорошо. А в какой парадигме Вы будете писать?» Я говорю: «Слушайте, сначала надо написать что-то», говорю. «Это будут мои заботы. Я буду привлекать, конечно, других людей. Там, завтра это будут мои заботы, но это будет действительно, всё». Говорю: «И в какой парадигме это ни было написано, – я говорю, – поскольку это первая будет вещь, это неважно, потом напишут вторую, третью, четвёртую. Говорю: «Я Вас уверяю здесь… потому что то, что пишут сейчас философы по курсу истории и методологии, или там история философии науки – это историческая, историко-научная часть – это просто бред, в том числе и то, что здесь понаписали». Вот поэтому, значит, вот она говорит: «Знаете, лучше напишите монографию, там мы посмотрим всё». Ну я понял. Вот, вот, и я сказал, что ну, я понял, что… и я ушёл. Мы договорились с заведующим кафедрой, что я дочитаю лекцию, чтобы не ставить его среди учебного года в тяжёлое положение штатное. Вот. Что я дочитаю свои курсы. Я в конце декабря ушёл и пришёл работать в Институт истории естествознания и техники. Это, собственно, моя специальность. Там мне –  пожалуйста, ту тему, которую хочешь, ту и выбирай. Вот и я понял, что уже, так сказать, в тиши академических фикусов я могу с отрешённостью светила глядеть на то, что делается в Университете. Всё. Но единственное, что… Чернова меня просила, когда я уходил, она говорит: «Давайте мы с Вами заключим договор гражданско-правового характера, ГПХ, чтобы вы были научным куратором музея». И они 5 лет, вот, до сих пор заключают договор каждый год, и я по этому договору получаю больше, чем я получал директором. Вот, а это вот плата за то, что, ну, вот, и сейчас в институте мне очень хорошо, да, там немножко не такие высокие зарплаты, как в Герценовском, и, и, ну, примерно, да, ну, чуть больше, чем я получал в Университете в последние месяцы, по крайней мере, вот, но, по крайней мере, там у них есть свои тоже премии, свои надбавки за публикационную активность, там, и всё. Так что, в принципе, жить можно. Вот, и главное, хорошая атмосфера. Мы… у нас два присутственных дня, как вообще на многих гуманитарных, институтах, академических, 2 присутственных дня, вторник и четверг, и это даже не дни, а часы присутственные, потому что приходят все к одиннадцати часам и уже где-то часам к двум-трём, если нет каких-то семинаров, а это интересно всегда, когда семинар есть, там какие-то доклады могут быть интересные. Если нет каких-то семинаров, конференций и все прочее, мы уже к двум-трём часам уже расходимся, всё, можно спокойно идти, так что, в принципе, вот мы… и с головным институтом очень хорошо, тоже отношения, у меня и с дирекцией хорошие там. Многих я знал, так что вот такая вот ситуация. Но если брать самый глубокий уровень по пути, который, так сказать, вынудил меня уйти, потому что это всё как бы частности, из Университета – именно это то, что изменился, изменилась эпоха и, соответственно, поменялся Университет. Он не может быть лучше эпохи. Если эпоха наступила, так сказать, пускания пыли в глаза, и когда все вопросы, связанные с сутью дела, с содержанием, и всё это уходит на второй план, и только такие презентации, стартапы и так далее. Это, это уже, это всё другое. И, конечно, уже работать стало неинтересно. Я понял, что я никому не нужен, да, и мне такой университет не нужен. Потому что отдельные люди, я могу с ними [контактировать] и сейчас контактирую, и всё, даже на гранты заявки даю, там, с факультетом, вот, так что нормально, у нас всё, вот, к сожалению, вот такая вот ситуация. Вот. А последний вопрос – «Что для Вас Университет» [читает вопрос из списка]. Вы знаете, Университет был разный, университет был разный, конечно, там понятно, что давали хорошее образование, было плохо с оборудованием, не было современной аппаратуры. Это был праздник, когда там какой-нибудь прибор, там, немецкий или всё там покупали, но образование в целом было хорошее, все-таки старались давать. Вот, и это не только это... У гуманитариев были больше проблемы, были там всякие интересные личности, но были и такие, стоящие преподаватели, но им было тяжелее, конечно, из-за идеологического давление, особенно на философов, в меньшей степени, на историков, но тоже было и у них. Поэтому разные интересные истории были. Это верно, но, в принципе, этот Университет, по крайней мере, он справлялся с образовательной функцией, и частично научные исследования велись. Нынешний университет – это университет, конечно… Ну, как он есть там, где-то в четырехсотых по рейтингу. Ну так, так, нормальное место для него. Потому что, конечно, он бедный Университет, бедный, они стараются делать вид, что вот у них, ну, это сразу видно, это бедный университет. Вот, и  я по музею даже вижу, что… И кроме того, и очень много бюрократии. Ну, это везде, я повторяю, это везде, поэтому здесь… он не смог этого избежать. Вот, поэтому такие люди, как Вербицкая, как этот, Богданов, какие бы ни были у них недостатки, я все знаю, вот, но они все-таки вот как-то понимали суть дела, что надо поощрять профессионалов, там, всё, они вот за них боролись. А сейчас это уже – выгоним кого угодно, если он не приносит нам мегагранты или так далее. Но если мегагранты, будут терпеть кого угодно, это тоже верно. Вот поэтому сейчас я, ну, я стараюсь вот как-то, значит регулировать этот процесс, насколько в моих силах, там давать советы, там, всё, и так далее. Но это, это не так легко, потому что, конечно, на что-то нет денег, на что-то даже нет специалистов. Они же до сих пор не могут найти директора музея. С 2015 г. Я в декабре ушёл. Так, там всё, но они нашли, там сейчас Янина Андреевна Страдова. Ой, Страхова, но она же, она по совместительству на двух музеях, и она уже стонет, она говорит, что готова найти кого угодно. Ну там… сейчас уже им не до степеней. Это всё. Это была такая традиция, что не ниже кандидата наук там музей возглавляет. Сейчас они готовы этого самого, Николая, там есть сотрудник, ну, хороший парень, но не с бюрократической точки зрения они сами будут страдать от него, не такой профессиональной. Вот, ну, экскурсии он ведёт неплохо, так, немножко. Хотя есть уже девушки там, которые, ну, пришли, они ведут, может быть, лучше. Так что сейчас незавидная жизнь, очень незавидная жизнь. Вот, так что, ну вот, если ещё какие-то есть вопросы, я так вроде бы…

Ну вот, разве что про интеллектуальную и культурную жизнь мы с Вами не обсудили…

Она была в Университете всегда богата, потому что всегда приходили... ну, во-первых, в Университете, как я знаю, сейчас есть… был свой хор, там были какие-то коллективы там и так далее. Я помню, на физфаке там, это было где-то там, в 1970-м году. Я видел объявление, набор в хор, они, конечно, были написаны в такой шуточной манере, что нужно там альтов, басов и тенорей. «Приходи к нам в хор. Ты будешь не только физиком, но и человеком». Вот. Так что…

Получается, ещё до переезда в Петергоф?

Да, переезд в Петергоф – это был первый большой удар по Университету, но он ещё держался, потому что все-таки старая профессура ещё туда ездила, как могла. Там, понятно, ездила. Вот. А потом это всё провалилось. Это… урок Петергофа никому ничего не научил. Вот они опять, их на свежий воздух тянет. Вот и... Но сейчас… тогда это было болезненно, потому что были хорошие крупные силы. Сейчас вот уже всё равно это самое, какие силы? Сейчас уже важно создать красивый кампус, значит, и создать некоторую такую… вот, ну, это все понятно точно так же, как вот история с памятниками, этот Гений университета, конечно, был неудачный памятник. Это все понятно, это… да ещё он так, с протянутой рукой. Значит, этот не шедевр, но поставить памятник здесь даже дело не в памятнике, а здесь дело – кому. Поставить памятник бюрократу, можно где-нибудь у здания министерства там просвещения или где-то ещё он был. Но поставить памятник перед Университетом, где, где работали там Менделеев, Бутлеров, Вернадский, Фок и так далее. Это очень странно. И решение, официальное решение коллегии почётных профессоров, что мы… где они назвали Менделеева универсантом, а он не был универсантом. Универсант – это тот, кто заканчивал университет. Менделеев не заканчивал.

Сейчас слово универсант – оно же для всех.

Ну да, я понимаю, да, они сейчас расширили понятие. Вот. Поставим где-нибудь вот здесь. Ну, там Павлов, можно на другой конце аллеи поставить Менделеева, всё понятно. Вот. Так что это всё, конечно, такие... Да, он был чиновник, который вовремя подсуетился и отдал министру Голицыну, значит, бумагу, потому что проект завис в воздухе – нужно было как-то оживить. Он нашёл момент, когда это… подал. Всё. Тогда надо уж Голицыну ставить вместе, в конце концов, он сделал. А тут можно и Николаю поставить рядышком, втроём, прям на одном пьедестале. Вот, так что все, ну это, это, это, но это тем не менее, это символика, очень важная символика, очень важная. Ну вот, ну, очень много. Я в университете…на химическом факультете у нас выступал Аркадий Райкин. У нас были очень многие поэты, может быть, не первой такой величины, но были поэтические вечера, у нас были свои ансамбли из студентов. Вот, и у нас были ещё так называемые философские семинары. С философского факультета какой-нибудь профессор или доцент курировал. Вот, у нас был Зобов Роман Алексеевич[53], каждый семинар, всё, а докладчиками выступали разные люди. Ну, там кто-то из профессуры нашей или доценты, или преподаватели выступали наши по тем или иным вопросам, связанным как с философией, с их специальностью, или с процессом образования. Экономисты выступали. Разные могли быть темы. У нас очень в этом отношении жизнь была достаточно богатая, очень богатая. Стенгазеты делали там, ну всё, вот праздновали, причём праздновали не только, там, Менделеев. Ну, понятно, профессор нашего университета, там всё. Скажем, я помню, торжественное заседание выступало два академика: Шульц, кстати, и Никольский. Значит, а чему было посвящено заседание – вот человеку, далёкому от химии, даже не очень понятно. Заседание было посвящено, там, столетию со дня правила фаз Гиббса[54]. Ну, для термодинамики это важное правило, конечно. Вот, учитывая, что Гиббс – это был американский учёный, значит, правила фас, но это все-таки не вся термодинамика. Это какая-то её часть. Тем не менее, и написали даже, большая была статья, трёх авторов, написана в академическом журнале физической химии. И вот я наблюдал, как шла работа. Приходит академик Никольский. Текст написал… ну, естественно, не академики же будут текст писать. Текст написал Добротин, приходит Никольский, посидел полтора часа, каждую запятую выверял, каждую формулировку, всё, Добротин вышел, весь уже красный. Это самое – голодный. Говорит: «Ну, я потрясён работой. Вот какой уровень». Прибегает Шульц. Через полчаса прибегает Шульц: «Роман, ну что, все в порядке?» «Да». «А Борис Петрович посмотрел?». «Да». «Ну я не буду смотреть там. Поставь мою подпись где-то или я подпишусь». П убежал, всё. То есть тогда тоже были такие люди, просто пропорции соблюдались. Вот, так что вот здесь очень важно. Так, ну всё, я.

[1] Майзелис Арон Рувимович (1921 — 2005) — советский и российский ученый-математик, педагог.

[2] В 1964-1966 г. школа вернулась к 10-летнему сроку обучения.

[3] Александр Владимирович Тулуб (род. 1930) — советский и российский учёный, доктор физико-математических наук, профессор ЛГУ.

[4] Владимир Александрович Фок (1898 — 1974) — советский физик-теоретик, автор основополагающих трудов по квантовой теории поля, квантовой электродинамике, квантовой механике и общей теории относительности.

[5] Александр Александрович Макареня (1930 — 2015) — советский и российский учёный-химик, педагог, исследователь и пропагандист научного наследия Д. И. Менделеева. Известен своими фундаментальными трудами в области философии, истории и методологии химии, социальной педагогики.

[6] Аллотропия - существование более одного вещества из одного химического элемента, с неодинаковыми свойствами и составом.

[7] Сахарников Николай Алексеевич – математик, преподаватель ЛГУ, автор учебника по высшей математике.

[8] Борис Вениаминович Иоффе (1921 — 1997) — российский химик-органик, доктор химических наук, профессор кафедры органической химии Института химии Санкт-Петербургского государственного университета.

[9] Елена Михайловна Пиотровская – доктор химических наук, профессор.

[10] Алексей Иванович Ефимов – советский и российский химик, преподаватель Академической гимназии ЛГУ.

[11] Метод Хюккеля относится к числу самых простых способов оценки энергии орбиталей и атомных коэффициентов.

[12] Владимир Дмитриевич Нефедов (1914 – 2002) – советский и российский профессор, доктор химических наук.

[13] Евгения Николаевна Синотова (1928 – 2022) – советский и российский ученый-химик, доцент ЛГУ — СПбГУ.

[14] Вера Фёдоровна Торопова (1915—2008) — советский и российский учёный-химик, педагог, специалист в области аналитической химии и полярографии, доктор химических наук.

[15] НИИХИ – Менделеевский центр СПбГУ.

[16] Музей истории СПбГУ.

[17] В 1890 году Менделеев, будучи профессором Петербургского университета, ушёл в отставку в знак протеста против притеснения студенчества.

[18] Сергей Александрович Щукарёв (1893 — 1984) — русский, советский химик, гидролог, педагог.

[19] Роман Борисович Добротин (1931 — 1980) — химик-неорганик, профессор, доктор химических наук.

[20] Белорусский государственный технологический университет – место работы Р.Б. Добротина в Минске.

[21] Добротин Р. Б. Ранний период научной деятельности Д. И. Менделеева как этап на пути к открытию периодического закона. Л., 1953.

[22] Евгений Александрович Мравинский (1903 — 1988) — советский дирижёр, пианист, музыкальный педагог.

[23] Нина Георгиевна Карпило (1939-2009) – хранитель фондов Музея-архива Менделеева.

[24] Анна Алексеевна Карцова (род. 1946) — советская учёная, доктор химических наук, профессор кафедры органической химии Института химии СПбГУ, преподаватель химии в Академической гимназии имени Д.К. Фаддеева Санкт-Петербургского государственного университета.

[25] Юрий Георгиевич Власов (1934 — 2016) — советский и российский химик, доктор химических наук, почётный профессор.

[26] Михаил Михайлович Шульц (1919 — 2006) — советский и российский учёный-химик, физикохимик, художник.

[27] Алексей Михайлович Шульц (род. 25 августа 1953) — советский и российский график, живописец, иллюстратор, генеалог, архивист. Сын академика М.М. Шульца.

[28] Валентина Леонидовна Столярова (род. 20 января 1952) — советский и российский химик, специалист в области высокотемпературной химии оксидных систем и материалов, академик РАН, почётный профессор СПбГУ.

[29] Алексей Васильевич Сторонкин (1916—1994) — советский и российский физикохимик, основатель кафедры теории растворов (в дальнейшем переименованной им в кафедру химической термодинамики и кинетики) химического факультета ЛГУ. Создатель школы термодинамики.

[30] Валентин Борисович Алесковский (1912 — 2006) — советский и российский учёный-химик, создатель «остовной» гипотезы и метода молекулярного наслаивания (химической сборки), создатель концепции химии высокоорганизованных веществ, доктор химических наук, профессор, член-корреспондент Академии наук СССР, член-корреспондент РАН.

[31] Сергей Александрович Малинин (1923 – 2006) — советский и российский юрист, специалист по международному праву; доктор юридических наук; профессор и заведующий кафедрой международного права Ленинградского государственного университета, проректор ЛГУ.

[32] Теория валентных связей заложена в 1927 году В. Гайтлером и Ф. Лондоном на примере квантовохимического расчёта молекулы водорода.

[33] Ария Сергей Михайлович (1915–1970) – профессор Ленинградского государственного университета, доктор химических наук, создатель теории субмикронеоднородного строения оксидных систем и твёрдых растворов.

[34] Андрей Владимирович Суворов — советский и российский химик, крупный специалист в области высокотемпературной химии, химической термодинамики.

[35] Роберт Александрович Эварестов (род. 1937) — советский и российский ученый, доктор физико-математических наук, профессор, заслуженный деятель науки Российской Федерации. Заведующий кафедрой квантовой химии химического факультета Санкт-Петербургского государственного университета.

[36] Ирина Анатольевна Балова (род.1962) – российский доктор химических наук, профессор. Директор Института химии СПбГУ.

[37] Алексей Борисович Никольский (род. 1934) — советский и российский химик, доктор химических наук, профессор, заведующий кафедрой общей и неорганической химии ЛГУ, заслуженный деятель науки и техники РФ.

[38] Виталий Григорьевич Хлопин (1890 — 1950) — русский и советский учёный-радиохимик, профессор, академик АН СССР, Герой Социалистического Труда, директор Радиевого института АН СССР.

[39] Кирилл Юрьевич Лавров (1925 — 2007) — советский и российский актёр и режиссёр театра и кино.

[40] Скорее всего, Григорий Гай (1920 — 1995) – советский и российский актёр театра и кино.

[41] Андрей Юрьевич Толубеев (1945 — 2008) — советский и российский актёр театра и кино.

[42] Сергей Юрьевич Юрский (1935 — 2019) — советский и российский актёр и режиссёр театра и кино, сценарист.

[43] Имеется в виду Химическое общество.

[44] Ольга Владимировна Дмитриева (род. 1959) — российский историк-медиевист, специалист по истории Англии и английской культуры. Доктор исторических наук, профессор кафедры истории средних веков исторического факультета МГУ.

[45] Юлия Аркадьевна Купина (род.1962) – директор ФГБУК «Российский этнографический музей».

[46] Анатолий Иванович Русанов (род.1932) — советский и российский физикохимик, академик РАН.

[47] Горлинский Игорь Алексеевич (род. 1950) – профессор, заместитель председателя Ученого совета СПбГУ.

[48] Георгий Николаевич Флёров (1913 — 1990) — советский физик-ядерщик, один из отцов-основателей Объединённого института ядерных исследований в Дубне, академик АН СССР.

[49] Юрий Цолакович Оганесян (род. 1933) — советский, армянский и российский учёный, специалист в области экспериментальной ядерной физики, академик РАН, научный руководитель Лаборатории ядерных реакций им. Г. Н. Флёрова в Объединённом институте ядерных исследований в Дубне.

[50] Сергей Игоревич Богданов (род. 1956) — советский и российский лингвист, доктор филологических наук, профессор, член-корреспондент РАО.

[51] Светлов Роман Викторович (род. 1963)– директор Высшей школы философии, истории и социальных наук, доктор философских наук, профессор.

[52] Сергей Валентинович Тарасов (род. 1966) — российский педагог, доктор педагогических наук, профессор.

[53] Зобов Роман Алексеевич (род. 1937) – специалист в области философии антропологии, философии науки.

[54] Правило фаз Гиббса: С + Ф = К + 2. Согласно этому правилу, чем больше компонентов в системе, тем больше степеней свободы; с другой стороны, чем больше фаз тем меньше переменных, необходимо определить для полного описания системы. Для любой системы число фаз максимально, когда С=0.