— Вера Викторовна, еще раз здравствуйте!

— Добрый день.

— Расскажите, пожалуйста, о себе немного, о выборе профессии филолога, может быть о семье, о детстве, юношестве, и как эти годы у Вас прошли.

— Я родилась и выросла в семье филологов. Можно сказать, что я потомственный филолог.

Мой отец академик Виктор Максимович Жирмунский (1891 – 1971) был филологом, занимался литературоведением и лингвистикой*. Самая главная область его научных интересов – это германистика. У него было много трудов по немецкой литературе, по германскому языкознанию, по общему языкознанию. Но он занимался и русской литературой. В частности, им написано несколько фундаментальных монографий по теории литературы. Это известные книги, которые он создавал в 1920-е гг.  в знаменитом Зубовском институте[1]. Сюда же относятся его труды по русско-западным литературным взаимосвязям, например, «Байрон и Пушкин», «Гете в русской литературе». Занимался он и поэзией Серебряного века (тогда ещё не было такого термина). Позднее он стал писать работы по востоковедению и по фольклористике. То есть он был специалистом широкого профиля.

Моя мама Нина Александровна Жирмунская, урождённая Сигал, (некоторые книги свои она подписывала прежней фамилией). Она была специалистом по французской и немецкой литературе, и она всю жизнь проработала в нашем, тогда ещё Ленинградском государственном университете, и оба они были выпускники нашего университета. И, конечно, обстановка в семье, конечно, повлияла на мои интересы. Меня с детства учили иностранным языкам, приходили домашние преподаватели  немецкого и английского. Дома родители очень часто, всё время фактически говорили между собой о делах в университете, связанных со своей специальностью, со своими научными работами. Знакомые,  приходившие в дом, тоже были филологи. У мамы была старая, ещё со студенческих времён, дружба с бывшими однокурсниками, которую она пронесла через всю жизнь, общее окружение. Можно назвать очень известные впоследствии имена, такие как Ефим Григорьевич Эткинд[2], Илья Захарович Серман[3] и его жена, писательница Руфь Александровна Зернова, Владимир Ефимович Шор[4], его жена Инна Яковлевна Шафаренко[5], Софья Львовна Донская, Ахилл Григорьевич Левинтон[6], его жена Ольга Лазаревна Фишман (он был германист, а его жена была востоковед-китаист), Лидия Михайловна Лотман, которая всю жизнь работала в Пушкинском доме и известна также как сестра Юрия Михайловича Лотмана, которого представлять не надо. Дружили семьями.

У отца были друзья чуть более старшего поколения. В частности, один из очень близких был Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Последние годы они очень были близки между собой. Многие летом заходили часто к нам на дачу в Комарово.

Что я читала в детстве? То, что положено читать подростку. Такие книги, как Дюма, Жюль Верна, Стивенсона, Майн Рида, а позднее Гюго, Стендаля. Конечно, русскую классическую литературу.

И здесь надо сказать о школе, потому что русская литература изучалась в школе, и о роли её в моём формировании. Я сначала училась в 216-й школе, но, когда её сделали восьмилеткой, после восьмого класса я перешла в 319-ю школу. Могу сказать много тёплых слов о моих учителях русской литературы в той и другой школе, об учителях, которые, собственно, и определили во многом мои интересы. В 216-й школе это был Дмитрий Николаевич Мурин. Он и сейчас здравствует, хотя в преклонном возрасте. Впоследствии много лет проработал в институте усовершенствования учителей, заслуженный учитель, автор многих книг. А в 319-й школе моей любимой учительницей была Наталья Григорьевна Долинина, известная писательница, автор многих книг для юношества, дочь известного литературоведа профессора Г.А. Гуковского. С ней, со всей семьёй Долининых-Гуковских наша семья была связана многолетней дружбой. И вот они и их самые лучшие, замечательные уроки литературы научили думать, анализировать стихи, прозу. У нас в 319-й школе был очень дружный класс, со многими из них мы и сейчас поддерживаем отношения. Филологом из моих одноклассников почти никто не стал, за исключением Александра Алексеевича Долинина[7], которого все хорошо знают как специалиста по творчеству В. Набокова, он в настоящее время работает за рубежом. Все остальные избрали себе другое поприще, но общая культура в классе была высокой. Вот что я могу сказать о своих ранних годах.

— Спасибо, Вера Викторовна. Вы упомянули о знакомстве и о дружбе Виктора Максимовича с Дмитрием Сергеевичем Лихачёвым. А можете более подробно рассказать об этом знакомстве? Вы лично общались с Дмитрием Сергеевичем. Какой портрет бы вы смогли нарисовать?

— Мы с этой семьёй очень много общались. Во-первых, они были нашими соседями по Комарово. У них была тоже там дача, как и у нас, недалеко от нашей дачи. Мы часто бывали друг у друга в гостях. Дмитрий Сергеевич бывал всегда на Дне рождения у моего отца, а после смерти отца мама с нашими друзьями отмечала ежегодно день его рождения, это было в августе: все шли на кладбище, он там же и похоронен был – и вот после этого шли к нам на дачу поминать его. И всегда там неизменно был Дмитрий Сергеевич. Со всей его семьёй мы очень близко дружили, хорошо его знали. Кроме того, в городе, когда я уже поселилась отдельно от родителей своей семьёй, я жила на площади Мужества. И там неподалёку, в конце 2-го Муринского, была квартира Дмитрия Сергеевича, поэтому мой сын и его внучка Зинаида Юрьевна (ныне она Курбатова, известная московская журналистка) учились в одной школе и дружили и в Комарово, и по школе. Так что с этой семьёй нас связывала очень тесная дружба. Дмитрий Сергеевич всегда очень хорошо ко всем нам относился, и уже после папиной и маминой смерти мы заходили к нему в гости, очень часто разговаривали, они приглашали нас на чай. Зинаида Александровна[8] была очень гостеприимной хозяйкой. Разговаривали о книгах, о новинках, о всяких литературных делах, и он всегда был подчеркнуто вежлив. У него было старое дореволюционное воспитание. Он мог подвинуть мне стул, когда он сидел в шезлонге, уже очень пожилой, я приходила в гости, он сразу вставал, несмотря на свой возраст. На кладбище, когда мы приходили поставить цветы, там был колодец с ведром, надо было воду принести. И когда я несла эту воду, он в ту же секунду подбегал и выхватывал у меня это ведро, чтобы самому донести, хотя ему было сильно за 70, а мне было, как вы понимаете, значительно меньше. То есть, вот, такое воспитание было, не только, вот, эти огромные книги по медиевистике, по древнерусской литературе, которые я с удовольствием читала, которые у меня стоят до сих пор на полке, но и чисто человеческое. С самой большой теплотой вспоминаю Дмитрия Сергеевича Лихачёва.

— Спасибо, Вера Викторовна. А я правильно понимаю, что, в принципе, выбор уже был предопределён, и поступление в ЛГУ на филологический факультет – это уже как бы само собой разумеющееся.

— Не совсем так. Был момент, когда я колебалась, думала пройти на естественный факультет, но, в конце концов, принято было это решение.

— Расскажите про университетскую жизнь, про академическую среду и не только академическую среду, неформальную жизнь, как сформировались Ваши научные интересы, как Вы общались со сверстниками.

— Я поступила в 1965 гг. в университет, училась я на русском отделении филологического факультета. И вообще, конечно, на филфаке у меня было очень много знакомых, потому что на филфаке в те годы, да и в поздние годы, знакомства завязывались очень, так сказать, непосредственно, непринуждённо, я бы сказала, спонтанно. Даже если человек по своему характерузамкнутый, не захочет, а всё равно заведёт знакомых. Они как-то сами заводились, и для этого не нужно было делать усилий, потому что студенты разных групп на разных курсах всё время пересекались: они, скажем, на одних занятиях были в одном потоке, а на других –  в другом потоке. И поэтому у меня было много знакомых и друзей. Я знаю, что во всех технических вузах, от знакомых слышала, студенты знают только свою группу, может быть, свой поток, и всё. А вот у нас как-то постепенно все пересекались и знакомились, я даже для развлечения как-то решила уже на втором курсе посчитать, сколько же у меня среди студентов разных знакомых.  Я насчитала 200 человек, но это было только на втором курсе. Дальше это количество увеличивалось. У меня было много знакомых среди студентов других отделений – немецкого, английского, французского, классической филологии. Среди студентов других курсов, те, кто были старше, потом и те, кто были младше.

В чём состояла академическая атмосфера? Прежде всего, я хочу сказать, что на факультете действовало Студенческое научное общество — СНО. Руководил этим СНО незабвенный Геннадий Владимирович Иванов, тогда ещё молодой доцент кафедры истории русской литературы. Впоследствии он стал профессором, который всю жизнь проработал на этой кафедре и, как я потом узнала, он завещал свою домашнюю библиотеку кафедре русской литературы. Вот сейчас она стоит, эта библиотека, в шкафах в 124 аудитории. Я в этом году веду курс в этой аудитории я увидела такое количество научной литературы, я поняла, что это чьи-то, и я оказалась права, это были книги Геннадия Владимировича. А тогда он возглавлял Студенческое научное общество. На эти семинары я тогда иногда заглядывала, я так специально туда не записывалась, но я заглядывала как бы в гости. Студенты там читали доклады, как на всяком семинаре. И вы знаете, что ежегодно у нас на филфаке уже много десятилетий проводится в марте научная конференция. Сейчас она уже стала международной, но даже когда я училась, преподаватели, (я была еще студенткой) проводили конференции. А в апреле (по-моему, сейчас это тоже сохранилось) проходили студенческие научные чтения, и студенты из этого семинара тоже читали доклады. Я на пятом курсе тоже читала отрывок из своей дипломной работы. Это о том,  что касается академической атмосферы. Но самое интересное, что была и литературная атмосфера, вот об этом я хотела поподробнее рассказать. У нас на факультете было ЛИТО — литературное объединение — которое в разное время курировали разные преподаватели кафедры русской литературы А среди студентов, поэтов и прозаиков, которые там выступали, было очень много таких, которые потом стали знаменитыми.

Это были мои однокашники. Я их знала, называли по именам. Настолько знала, что я даже сейчас, когда официально надо назвать отчество, я не могу вспомнить отчество, я знала только по именам. Можно назвать таких поэтов, как Виктор Кривулин[9], Елена Шварц[10], Елена Игнатова[11]. Виктора Кривулина, Елены Шварц уже нет в живых, Елена Игнатова сейчас живёт за рубежом. Сергей Стратановский, здравствующий поэт, член Союза писателей Санкт-Петербурга, мой хороший старый друг, я его знаю. Была Белла Улановская[12] прозаик. Её уже тоже сейчас нет в живых. Её муж Владимир Новосёлов[13], я не знаю его судьбы. Евгений Звягин[14] был прозаик. Хорошо я его знала. И он, к сожалению, тоже его нет в живых.

И были будущие поэты-переводчики, которые были когда-то поэтами, но потом они ушли в художественный перевод и публиковались как переводчики. Например, Виктор Леонидович Топоров, тоже его, к сожалению, нет в живых. Михаил Яснов[15] тоже с нами учился. Топоров переводил с немецкого и с английского, Яснов переводил с французского. Многие из них когда-то начинали свою литературную деятельность ещё будучи школьниками. Они были связаны в Дворце пионеров в клубе «Дерзание» и в различных литературных кружках. Вот это филфаковское ЛИТО часто собиралось на какое-нибудь творческое заседание, на творческий вечер какого-нибудь из них. Я могу назвать, профессоров, которые даже, может быть, и неформально, но просто лично покровительствовали, очень любили поэтов, всячески за них хлопотали, продвигали. Не потому, что их назначили, а именно сами. Это, например, Дмитрий Евгеньевич Максимов, Борис Фёдорович Егоров и другие.

Но я, кстати, занималась в семинаре у Максимова на третьем курсе. Семинар был по русской поэзии начала XX века[16]. Он читал спецкурс по Блоку. А семинар был по русской поэзии начала XX века. И я посещала этот семинар на третьем курсе. А на четвёртом курсе я перешла в семинар Георгия Пантелеймоновича Макогоненко, который занимался Пушкиным и вообще литературой первой половины XIX века. То есть у меня совмещалась любовь к Пушкину с любовью к Блоку. Моя курсовая работа на третьем курсе называлась «Блок и Пушкин». Писала его у Дмитрия Евгеньевича.

Позднее, спустя несколько лет, я заинтересовалась творчеством Льва Толстого и написала диссертацию «Чарльз Диккенс в творческом сознании Льва Толстого». У меня много публикаций по этой теме.

Сейчас работаю на факультете свободных искусств и наук, это бывший Смольный институт, теперь отдельный факультет. Я там работаю по профилю «Литература». Читаю соответствующие курсы, в том числе и по русской литературе. У меня более 50 научных публикаций.

— Спасибо большое, Вера Викторовна. Вы упомянули про эту неформальность в семинаре Максимова, в том числе, и в ЛИТО, которое было. Расскажите, а читали ли и изучали ли таких авторов, которых потом назовут как «возвращенная литература», то есть писатели Серебряного века, которые идеологически не приветствовались тогда в советском обществе?

— Они не приветствовались, но и не запрещались. Я немножко тогда расскажу, что было на семинаре у Дмитрия Евгеньевича Максимова. В осеннем семестре он всем предлагал разные темы по анализу какого-то стихотворения, и не только Блока. Я делала доклад по «Шагам командора». Но там изучали творчество самых разных поэтов, не только Блока. Были стихотворения [О.Э.] Мандельштама, которые надо было проанализировать, например, «С миром державным я был лишь ребячески связан…»[17]. Это 1931 г., это уже не начало века, это более позднее стихотворение.

Был там и доклад по анализу другого стихотворения Мандельштама «Меганом». Не помню уже, кто читал доклад, но помню, что разбиралось  это стихотворение. Можно было написать курсовую работу, в том числе и по Мандельштаму. Но уже с дипломной работой было сложнее. Её надо было куда-то сдать, отчитаться. Желательно было предпочесть кого-то другого, это было спокойнее, хотя Мандельштама не запрещали. Желательнее было, чтобы никаких лишних неприятностей не было. Но по Мандельштаму читались доклады. Так было    на  семинаре Дмитрия Евгеньевича Максимова.

– А обсуждали ли современных на то время писателей, поэтов, скажем, Анну Андреевну Ахматову, с которой дружил Дмитрий Евгеньевич Максимов?

– Да, конечно. Я даже больше скажу. Анна Андреевна Ахматова скончалась 5 марта 1966 г. Я училась тогда на первом курсе. И вот, естественно, её хоронили, по-моему, 9-10 марта, после праздников, после 8 марта. Она умерла в Москве. И было в один день утром отпевание в Никольском соборе. А в два часа дня была гражданская панихида в Доме писателя имени Маяковского. В принципе, такое сочетание не очень одобрялось, потому что у нас в Советском Союзе религия была не в чести, как вы знаете. В общем, очень долго согласовывался этот вопрос, можно ли это одновременно сделать, в один день. В конце концов разрешение было получено, поскольку Ахматова незадолго до этого получила в Италии премию[18], и позднее в Англию ездила получать диплом почетного доктора Оксфордского университета[19]. Решили, что неудобно, нельзя, что скажут за границей, и как раз вышел её последний прижизненный сборник «Бег времени». И я была на этом самом и там, и там. И в Никольском соборе была, и в Доме писателей, на гражданской панихиде. На кладбище я уже не поехала. Мы тогда прощались, и, конечно, очень много было...

Были ли специальные доклады про Ахматову, я не знаю. Но во всём случае, «ахматовский дух» на филфаке царил только что, вышел «Бег времени», и, конечно, его все друг другу передавали, читали. Ахматова была популярна.

– Спасибо большое, Вера Викторовна. А скажите, пожалуйста, Вы сами встречались с Анной Андреевной Ахматовой или родители?

– Родители, конечно, встречались. Конечно, она же на даче жила за углом от нас, на «писательских» дачах. Её видели. Один раз как-то она приходила, но я лично не встречалась. Но с моим отцом она очень тесно контактировала. И тогда, в те времена молодости. Тогда, может быть, реже, но последние годы, конечно, они общались. И после смерти Анны Андреевны была создана комиссия по наследию, в том числе моего отца пригласили тоже стать членом этой комиссии, председателем был поэт Алексей Сурков[20]. В этой комиссии было много  друзей Ахматовой,  родственники и, конеччно,  писатели, литераторы. Моему отцу поручили делать том ее стихотворений  в Большой серии «Библиотеки поэта». Он работал в архивах, ездил в Москву. В Ленинграде были частично её архивы в Публичной библиотеке[21], а в Москве в литературном архиве. Сейчас он называется РГАЛИ[22], тогда был ЦГАЛИ.

В последние годы своей жизни отец занимался текстологической работой с рукописями Ахматовой, чтобы выяснять, в частности, канонический «Поэмы без героя» и других произведений. Книга вышла уже в 1976 г., после его смерти.

Но, к сожалению, этот том вышел не в том виде, в каком мой отец хотел. В частности, поэма «Реквием» не была опубликована. Какие-то отдельные стихотворения попали в лирику, но сама поэма полностью не была опубликована. А «Поэма без героя» была полностью опубликована: в «Беге времени» был большой фрагмент, но всё-таки не весь текст. Он работал над текстологией и над реальным комментарием, потому что очень много вариантов было поэмы «Без героя», и нужно было определить основной. Значительно   позднее, уже в постсоветское время Наталья Ивановна Крайнева, ахматовед очень много занималась этой работой и  выпустила очень большую книгу по ней, со всеми вариантами. Ведь Ахматова всё время продолжала работать над текстом поэмы, что-то дописывала и меняла. Этот вопрос я знаю достаточно хорошо. Сейчас в Пушкинском доме работает Ахматовский семинар. Он в режиме онлайн, я там участвую, поэтому я, так сказать, немножко в этом соку варюсь и знаю историю вопроса.

Возвращаясь к Виктору Максимовичу, можно добавить, что он в связи с работой над ахматовскими рукописями много переписывался и с Лидией Корнеевной Чуковской, и Эммой Григорьевной Герштейн, со всеми, кто знал, имел отношение к Анне Андреевне. Эта переписка сохранилась, в последнее время я частично опубликовала отрывки из нее.

— Спасибо большое, Вера Викторовна. А давайте вернемся немного в университет. Расскажите о сверстниках, если можно поподробнее, об атмосфере, которая была. И чувствовали ли вы себя частью большой университетской семьи и в целом про, скажем так, студенческую жизнь, ненаучную, скажем так, в университете? Что бы Вы могли рассказать?

— Частично я назвала своих однокурсников или однокашников – поэтов. Но были не только поэты, потому что многие в дальнейшем избрали научное поприще. Я могу с удовольствием вспомнить двух моих очень близких приятельниц, с которыми я до сих пор продолжаю дружить и поддерживать самый полный контакт.

Это две сестры Рождественские. Это Милена Всеволодовна и Татьяна Всеволодовна. И мы продолжаем дружить и дружить с семьями, и дети наши хорошо знакомы. Они учились на два курса старше меня. И они были специалистами по средневековой русской литературе. Они были учениками Дмитрия Сергеевича Лихачёва, ходили в семинар к Наталье Сергеевне Демковой[23]. И они до сих пор занимаются древнерусской литературой.

Дальше, из тех моих друзей юности, кто стал известным учёным, можно назвать Александра Васильевича Лаврова, который учился на курс младше меня, сейчас он действительный член, Российской Академии наук. Он тоже мой старинный друг, однокашник, на курсе младше меня учился. занимается Серебряным веком русской литературы: Блоком, Брюсовым занимался, Белым, у него книги, текстологией занимается, работает он в Пушкинском доме, ведущий научный сотрудник.

Ещё можно назвать из тех, кто стал заниматься большой наукой, Татьяну Сергеевну Царькову, которая училась на курс младше меня. Она много лет заведует Рукописным отделом Пушкинского дома. И мы до сих пор продолжаем с ней контакт. Когда она начинала работать, она занималась творчеством Некрасова. Она тоже, кстати, писала стихи, и поэтому пошла в семинар к Холшевникову[24], который был стиховедом. А потом она много лет работала в музее Некрасова, а оттуда перешла в Пушкинский дом и много лет там работает, заведует Рукописным отделом.

А из лингвистов с английского отделения я могу назвать Юрийя Александровича Клейнера, сейчас уже профессора, мы с ним учились, он был на два курса старше меня. Он тоже учился на английском отделении,  потом занялся скандинавским средневековьем.

И, естественно, кого еще  можно назвать, это известную многим не только как учёного, но и как медийного человека, Татьяну Владимировну Черниговскую, которая со мной училась на одном в курсе, а когда-то в детстве даже одно время в одном классе. Она заканчивала  английское отделение.

Это я назвала нескольких своих бывших однокашников, которые избрали науку своим поприщем.

И теперь про семью. Филологический факультет в ту пору действительно воспринимался как одна большая семья со всякими различными разветвлениями. То есть была очень дружная обстановка. Конечно, там бывали и ссоры какие-то, может быть, и конфликты, как всюду, но тем не менее остались самые тёплые воспоминания в целом. Вот так.

— Спасибо большое. А можете немного рассказать о таких интересах, ненаучных, скажем, в вашей среде? Что интересовало в искусстве, в литературе? Может быть, какие-то идеи того времени Вам больше всего нравились? Может быть, не знаю, может быть, в то время на руках был самиздат и что-то оттуда читали или как-то друг другу передавали какие-то интересные.

– Ну, самиздат, он больше получил развитие позже, в 1970-е гг. А в 1960-е гг. это не называлось самиздатом, это называлось «рукопись, которую автор ещё не успел напечатать». Потому что всё-таки с властями шёл какой-то диалог, например, был такой альманах у нас, «Звенья», студенческий. И вот я была на втором курсе, и они устроили такой как концерт, заседание устное, где студенты читали то, что хотели бы там опубликовать. Ну, руководство филологического факультета очень нервозно к этому отнеслось, но всё-таки этот концерт был, все читали. Вот эти наши авторы будущие, они читали свои и рассказы, и стихи.

Но как-то потом эта идея уже немножко заглохла, времена изменились. И что можно сказать? У нас очень много было разных диспутов, где высказывались мнения, которые совершенно необязательно совпадали с мнением, скажем, руководства официального мнения, университетского, я могу привести несколько примеров.

Я уже говорила, что в советские годы религия была не в чести. И вот когда я была на первом курсе, было заседание ЛИТО. Оно было посвящено творческому вечеру Виктора Кривулина. Он читал свои стихи с явно христианской направленностью. А среди тогдашних поэтов, между прочим, было популярно богоискательство. В целом люди были в те годы  довольно далеки от религии, но поэты  середины 1960-х гг. были  исключением. Конечно, все были комсомольцами, но это было параллельно, это не мешало одно другому. Комсомол – комсомолом, а богоискательство – богоискательством. Такие параллельные были вещи. И вот он выступает. И два профессора, кафедры советской литературы, оба партийные, конечно, я не буду называть их имена, начинают его ругать за религиозность. «Прекрасные стихи, замечательные. Он, конечно, станет замечательным поэтом. Но что же это такое? Как может комсомолец писать про Бога?» И что тут началось! Все студенты раскричались, каждый просил слова, все рвались на сцену и говорили: «Как вы можете такое говорить? Вот только что мы простились с Анной Андреевной Ахматовой, которую пришли провожать и партийные, и беспартийные, и верующие, и неверующие, но все отдали долг. Почему же классикам можно говорить “Ночь тиха пустыня внемлет Богу…” Почему Лермонтову можно, а Кривулину нельзя?» Ну и так далее. И потом уже встал сам Кривулин и сказал: «Ну, если не верить в Царствие Небесное, то как же тогда можно будет верить в Царствие небесное на земле, то есть коммунизм?»

Тут они сказали: «Мы протестуем». И вышли, покинули зал, после чего уже заседание как-то рассыпалось. Вот, пожалуйста, один пример. То есть пример, что могли произнести какую-то мысль, какие-то взгляды, не всегда совпадающие с официальными.

Еще один случай. Был какой-то диспут. Я уже тогда была, кажется, на третьем курсе. На этом диспуте присутствовали студенты и профессора. Это было, кстати, на кафедре русской литературы. И вот на диспуте поднимался вопрос о перспективах высшего образования: что можно сказать об учебной программе? Что бы вы могли внести в учебную программу, какую редактуру? И тогда кто-то из студентов (не буду опять же говорить кто, этот человек жив, здоров относительно, живёт и работает в Петербурге, неважно), но он встал, тогда был студентом второго курса. И он предложил сократить часы по марксистским предметам. А у нас были «История КПСС», «Диамат», «Истмат», «Политэкономия капитализма», «Политэкономия социализма» и ещё «Научный коммунизм», и ещё «Научный атеизм». И он сказал, а почему немножко не сократить все эти программы? Представляете, сколько часов освободится, и мы можем увеличить часы по специальности, не только лекции у нас могут быть, но даже и семинары, по истории русской литературы, и по зарубежной литературе, это будет интересно. А вот все часы отнимают вот эти кафедры.

Опять же, что тут началось! Даже профессора, которые были вообще-то либерально настроены, но тут немножко испугались. Они говорили, что это слишком легкомысленное высказывание, если он сам подумает, он поймёт, что это нельзя. Как вы догадываетесь, в конце 1980-х гг., когда  сменились времена, администрация университета именно это и сделала. То есть просто постепенно исчезли все эти предметы. Зато получилось очень много других предметов, которых не было — по специальности. Но тогда студенту попало. Не то, что попало, а он учился на вечернем отделении, и шёл вопрос о его переводе на дневное. Как вы догадываетесь, что после такого выступления на дневное он перешёл уже далеко-далеко не сразу. Вот такая вот была история.

В целом, можно сказать, что если сравнивать образование времён советского периода и нынешнее, то при всём том, что, конечно, это всё растёт, развивается, и то, что было тогда, то, что было и есть сейчас, тогда это было, конечно, невозможно. Но при всём том, говоря об образовании советского периода, можно сказать, что в университете было у программы, в некоторых вопросах было преимущество: оно было более системным, это значит, что оно было более глубоким. И студенты тогда читали больше. Сейчас больше в библиотеки уже не ходят. Я студентов своих спрашиваю, записаны ли они в Публичную библиотеку, в Российскую национальную библиотеку, и выясняется, что никто не записан. На третьем курсе надо по учебной практике, там одно занятие должно быть в библиотеке. Я заставляю записаться, и только после этого все записываются. А тогда никого не надо было заставлять, все сами бежали записываться.

Тогда был отдельно студенческий зал, а отдельно взрослый зал. Студенческий зал был на Фонтанке. Там, где сейчас газетные залы, тогда это был студенческий, и их не пускали без диплома в залы Главного здания. Единственное, если они что-то заказывали, что нельзя было выносить, их приглашали по разовому приглашению туда, в большой зал. И я помню, что, когда я училась на первом, на втором курсе, все туда приходили готовиться к текущим занятиям, и уж тем более к сессии, все сидели в Публичной библиотеке, вот в этом зале. И там даже заниматься было трудно, потому что идёшь по коридору, но обязательно попадётся знакомый, обязательно «зацепишься языком», особенно в курилке, сколько было там народу. Так что всегда можно было там встретиться, прямо туда, как в клуб ходили. Уж заниматься-то даже некогда было. Так что читали много. Сейчас тоже много читают, но сейчас уже не классику, а современность. А тогда с современностью было не очень хорошо, потому что её не очень хорошо издавали. И зарубежную. Но зарубежную как-то прорывалась переводная литература. Тот же Кафка всё-таки издавался, хотя сложно было. А что касается отечественной литературы, то тоже что-то печатали, но далеко не всё. Поэтому углублялись в чтение классики, а сейчас наоборот.

– Спасибо большое, Вера Викторовна. Вы упомянули про религиозность и про духовные поиски, богоискательство в поэтической среде, в литературной и научной в том числе. Можете более подробно рассказать о личном опыте, если был такой, и о ваших сверстниках, как это проходило? Вы рассказали про Кривулина, а в целом можно было бы сказать, что это было характерно для всего этого поколения?

– Ну, как Вам сказать? Вот есть такая книга П.Вайля и А. Гениса «60-е годы. Мир советского человека». Там как раз анализируются какие-то явления того времени. И авторы говорят, что сначала, когда это начиналось, в 1960-е гг., все рвались в сторону западной культуры, когда приоткрылся «железный занавес». Наконец её открыли, наконец её разрешили. Но в какой-то момент, через несколько лет, вдруг началось противоположное движение, интерес как бы отхлынул в другую сторону. И все стали искать родное всё: «Золотое кольцо», русские старинные города XII века. И это, конечно, раз это интерес к Средневековью, ясно, что это не могло не быть связано с какими-то религиозными моментами. Это же были храмы, это были церкви, это были соборы. И когда я пришла в университет, то я видела, что очень многие наши, особенно среди поэтов. Они пишут и на христианские темы, многие ходят в церковь. Я первый раз в церкви вообще была только на похоронах Ахматовой. Потом мы ездили в диалектологическую экспедицию в Псковскую область. В Пскове мы ходили в церковь. Но тоже, опять же, на богослужение просто. И я видела, что кто-то из наших писателей, которые с нами поехали, студенты в диалектологическую экспедицию, я видела, что они там стояли и крестились во время богослужения. Так что был интерес в этой поэтической среде к религии.

Может быть, он не очень распространялся более широко, но помалкивали многие. Во всяком случае, это было. Но не мешало быть членом комсомола. Но это считалось так: комсомол – это так, массовая студенческая организация, которая ходила в турпоходы, которая организовывала День филолога, газеты выпускала – это просто какая-то общественная организация.

— Спасибо большое. Оглядываясь назад на эту эпоху, можете ли вы сказать, что она была романтичной, этот дух шестидесятничества? И в целом, относите ли вы себя к шестидесятникам, это понятие поколения?

— Действительно был этот дух шестидесятничества, да. И не было того, что потом пришло в 1970-е гг. когда уже интеллигенция и власть настолько разошлись, что диалога уже не получалось, а получалось только диссидентство, и получались отъезды. А тогда ещё был всё-таки диалог: пытались что-то доказать руководству. Иногда получалось, иногда не получалось. То есть ещё было такое открытое общественное мнение, которое было не подпольным, а открытым. И я хочу сказать, что у нас  было очень много профессоров, которые читали замечательные курсы. Кафедра «Русской литературы» была одной из лучших. И сейчас она считается по уровню одной из лучших. У неё были замечательные традиции. Она была одной из самых первых кафедр даже при основании университета в XIX веке. Она называлась «Кафедра русской словесности». Потом она разделилась на лингвистическую и литературоведческую. Заведовал кафедрой Плетнёв, это был друг Пушкина. И там портрет его висит, на кафедре среди других портретов.

А в те годы, которые в советское время продолжались эти традиции, много лет кафедрой заведовал Григорий Александрович Гуковский, потом его сменил профессор Мордовченко[25], потом был Ерёмин[26], заведовал много лет этой кафедрой. А потом, когда я училась, кафедрой заведовал Георгий Пантелеймонович Макогоненко. Он был прекрасный организатор.

И какие я курсы слушала? Я слушала курсы Владимира Яковлевича Проппа. Два курса: один по волшебной сказке, и второй по смеховой культуре. Дальше я слушала курсы Григория Абрамовича Бялого. Все, наверное, слышали. У него был знаменитый курс по Достоевскому. Он читал этот курс. Там давали актовый зал. И тогда даже поощрялось, что выходили вольнослушатели. Вольнослушателей было такое количество, что Григорию Абрамовичу давали актовый зал, нашу нынешнюю, как она называется, 191, кажется, аудиторию. И там не помещался народ. Все сидели кто на подоконниках, там за три часа занимали место, потому что он читал по Достоевскому. Достоевский тогда ещё незадолго до этого был полузапретный писатель, а тут его разрешили.

И, значит, все ринулись, весь театральный институт ходил, другие, из Герценовского ходили. В общем, я сама слушала этот курс, он был действительно замечательный. Ну и ещё один курс он читал про Льва Толстого, но там поменьше было народу, потому что Толстой не производил впечатлений вот такого ажиотажа, но тоже был прекрасный курс. Слушала я курс Виктора Андрониковича Мануйлова о драматургии Пушкина на четвёртом курсе. Курс Георгия Пантелеймоновича Макогоненко, у которого я в семинаре занималась. И было два очень хороших курса Павла Наумовича Беркова. Он читал курсы по XVIII веку. Ну, и на четвёртом курсе там была литература народов СССР. Он читал украинскую литературу, а Горелов[27] читал армянскую литературу. Весь курс «Народов СССР» невозможный, но выборочно, что-то нас положено было знакомить. Ещё я слушала курс Владислава Евгеньевича Холшевникова по стиховедению, вообще по поэтике. Курс был по поэтике на первом курсе, а на втором курсе он уже вёл семинар по поэтике. Сам он был стиховедом. Это были замечательные лекции. Они открывали заново литературные эпохи, они учили думать. Кроме того, ещё приглашали профессоров читать лекции из других вузов, приглашённых профессоров.

Так, например, Ефим Григорьевич Эткинд, который преподавал в Герценовском институте, его приглашали, был профессором. Он читал тоже спецкурс по поэтике в университете. И после смерти Беркова[28] Илья Захарович Серман из Пушкинского дома читал русскую литературу XVIII века. Вот такие были у нас замечательные профессора, и такой был высокий уровень преподавания.

— Спасибо большое, Вера Викторовна. Давайте порассуждаем в целом об эпохе 1960х-1970х-1980-х гг. Что они для вас лично и что они для университета? Как они сыграли роль? Может быть, как события «оттепели», «застоя» и «перестройки» сказались на вас лично и на университетской среде в целом?

— Я хочу сказать, что в 1960-е гг. был, я бы сказала, некий свободный дух. Можно было свободно говорить. Это была эпоха проектов, когда что-то можно было придумать, и руководство приветствовало это. Потом эта эпоха повторилась во второй половине 1990-х гг., в первой половине нулевых годов, там тоже была эпоха очень многих проектов, но тогда всё менялось, и вот там различные какие-то на филфаке разные новые образования. Наш нынешний Факультет свободных искусств и наук тоже возник сначала как подразделение Филологического факультета, потом мы выделились в отдельный факультет.

Я закончила ЛГУ в 1970 г. В 1970-е гг. я уже не училась и была немножко вдали от университетских дел. Но там продолжались какие-то новые события, что-то совершенствовалось. Я здесь не могу ничего об этом говорить. Но наука всё-таки развивалась довольно сильно. В 1970-е гг. пришли работать разные профессора. которых не было, когда я училась. Тот же самый Владимир Маркович Маркович, он поступил к нам работать на кафедру русской литературы уже после моего окончания университета. Это было в 1970-е гг. И дальше он работал до самой своей смерти, уже до XXI века, не помню уже, когда это было, в 2010-е гг., когда он скончался несколько лет назад.

В 1980-е гг. я стала чаще бывать, потому что я взяла соискательство по диссертации. Я приходила на кафедру русской литературы, делала доклады, общалась с научным руководителем. Моим научным руковолителем был сначала Бялый, после его смерти Геннадий Владимирович Иванов, когда я доделывала свою работу. Там чаще бывала, но тогда уже работало немножко другое поколение. Старики ушли, но их сменили их ученики. Можно так сказать.

Но на кафедре русской литературы обстановка была всегда очень достойная. Вот это то, что я могу вам сказать, что я знаю, потому что потом я уже в университете не работала, а вернулась я в университет уже в 2003 г. В 2003 г. я вернулась Смольный институт, который был подразделением филологического факультета, но был в отдельном здании. А потом, в начале 2010-х гг., он превратился в отдельный факультет, но мы с филфаком очень активно сотрудничаем, многие совмещают и там, и там наши преподаватели. Так что мы поддерживаем контакты.

— А если говорить об исторических событиях, которые могли бы повлиять на студенчество, на Вас в том числе, допустим, 1968 год как-то вызвал?

— Да вызвал, конечно, вызвал 1968 г., да. Эти события летом нас застали на каникулах, мы вернулись после самого начала учебного года, я была на четвёртом курсе. Это как-то особенно не отразилось на жизни факультета, но шли разговоры, обсуждали, что да как. В общем, немножко что-то изменилось, конечно.

— То есть события взбудоражили студенчество?

— Не очень сильно взбудоражили, а немножко. Чувствовалось, что начальство начало чуть-чуть, так сказать, прижимать. Немножко, да.

— Хорошо. А как вы оцените в целом эту эпоху не для университета, а для себя лично?

— 1960-е гг.?

— 60-е — 80-е, вот этот промежуток.

— Ну, 1960-е гг., 1980-е гг. – это большая разница.

— Ну, начиная от 60-х, 70-е.

— Ну, это позднесоветская эпоха. Я хочу сказать, какие-то вещи были лучше. Например, в науке было много сделано открытий. А если с точки зрения, что разрешали, что не разрешали, некоторые вещи стали разрешать, которые не разрешали раньше. Например, философия была раньше только марксизм, и всё. Но потом стали издаваться вот эти серии «Философское наследие» и «История философии». Их легализовали тоже. То есть это произошло в 1970-е гг. А вот, скажем, в 1950-е и 1960-е гг. за увлечение идеалистами могло очень сильно попасть. То же самое с «Серебряным веком». Стали издаваться эти самые авторы, которых нужно было пробивать. Но Достоевского разрешили. Правда, делали какие-то оговорки, что роман «Бесы» не был антинигилистическим романом. «Что такое антинигилистический?» Нет, «Бесы» к этому не относилось, на что Григорий Абрамович Бялый сказал, что «это облегчает проблему напечатания романа, но это не снимает всю проблему». Так или иначе, Достоевского разрешили, тридцатитомник был издан. Раньше даже речи быть не могло. Полное тридцатитомное собрание сочинений – это большая  заслуга ученых из Пушкинского Дома. Философию тоже, не марксистскую философию, уже можно было нормально преподавать, без того, чтобы ругать её всё время, по курсу «История философии». Большую свободу получили философы, более глубокое изучение. Так что в этом смысле было интересно.

В древнерусской литературе тоже было много разных экспедиций. Так сказать, глубина. Такого примитивного запрета уже не было. Но, с другой стороны, были другие вещи, которые, к сожалению, имели место. Разрыв между руководством и интеллигенцией, например. Много было случаев эмиграции. Чего не было в 1960-е гг., потому что уезжать никто не хотел. Мы думали, что будет какой-то диалог в 1970-е гг., и вот это всё произошло. С середины 1980-х гг. начался обратный процесс.

— А как вы восприняли перестроечную эпоху?

—  Какую?

— Перестроечную.

— Я восприняла её, конечно, хорошо. А как ещё можно воспринять? Конечно, особенно когда произошла эта отмена цензуры, когда был журнальный бум, и все стали подписываться на разные журналы. У них тиражи взлетели до небес, естественно. И все эти вещи, которые до этого не разрешались, они сразу все выплеснулись, началась дискуссия. Конечно, это была очень бурная эпоха, и общественное мнение стало важным. Важным стал такой фактор, как общественное мнение. И это продолжалось до 1991 г. После 1991 г. дальше уже идёт постсоветская эпоха, потому что уже мы стали жить в другой стране. И с 1992 г. уже другая история. А перестроечные – это те 5 лет… Да, где-то около пяти лет, вторая половина 1980-х гг. Она была очень важная.

— А расскажите, что интересовало вас в те времена из музыки, изобразительного искусства или театра? Может быть, каких художников вы бы назвали, или музыкантов, или какие-то жанры, которые вас интересовали, направления?

— Мы ходили в филармонию, слушали концерты. Я ходила, но я уже не помню. Много было разных замечательных музыкантов, мы с удовольствием их слушали. И ходили, конечно, на выставки в Эрмитаж. И, конечно, не только на классические выставки, но и на выставки более позднего искусства XX века. А, я хорошо помню, как на первом курсе было одновременно две выставки. И вот это было, сейчас даже удивляешься, почему-то что-то такое необыкновенное. Одна выставка была Серебряковой, а другая – выставка Петрова-Водкина. Особенно на Петрова-Водкина все ринулись. Сейчас: ну, и что, ну, Петров-Водкин… А тогда не очень-то разрешался авангард, поэтому все кинулись. Я помню, что Кривулин мне говорил, что в русском музее, кажется, скорее надо бежать, бежать, бежать, смотреть. Я помню, это было большое открытие. Ну, что ещё там ещё известное, я уже сейчас даже не могу вспомнить.

— А выставки в ДК «Газа» и ДК «Невский» вы не посещали?

— Я о нём слышала, конечно, но я туда уже не добиралась, не добиралась до этого.

— А бардовская песня, рок-музыка?

— Этого было очень много. Это было и когда я в школе училась, и когда я в университете немножко к этому уже стал остывать интерес. Нет, рок – это разные вещи. Рок-музыканты были попозже, они были, кажется, в 1980-е гг. Вот Макаревич,  Гребенщиков и другие.

— Курёхин?

— Нет. Курёхин тоже. Как же его звали?

— Кинчев.

— Кинчев, да. Короче говоря, рок-культура появилась в 1980-е гг. «Битлы»[29] были уже известны, когда мы были студентами. Их там на магнитофоне приносили и слушали. А что касается нашей бардовской песни... Я знаю, что на Матмехе издали рукописный напечатанный сборник этих песен. Они там все были, у нас даже на даче лежал такой. Но, конечно, это было такое самопальное, это не было официально издано. Хотя Окуджаву печатали в журнале «Юность». И Городницкого печатали в журнале «Юность». Ну и что? Мы пели, конечно, под гитару всё это, и очень хорошо всё известно. Окуджава, Городницкий, Галич – ну, там у него была уже публицистика. Кто ещё там был? Сейчас я вспомню: Анчаров[30], Ким, Визбор. Позднее уже появился Высоцкий, немножко позднее. Кто ещё там был? Сейчас даже не могу вспомнить. Да, конечно, пели, ходили, любили ходить в походы, пели там эти все песни. Это была большая мода такая.

— А что в них привлекало больше всего, в их творчестве?

— Я даже не знаю. Ну вот пели и всё. пели вот эти песни. Они сами исполняли авторские песни под гитару.

— Спасибо большое, Вера Викторовна. Но и напоследок, может быть, вы что-то бы хотели пожелать или ещё что-то рассказать, что не успели мы с вами осветить в этой большой теме?

— Я хочу сказать, что эта эпоха 1960-х гг., когда я училась сначала в старших классах школы, потом в университете, это была прекрасная эпоха, очень хорошая. Она была, может быть, наивная. Может быть, сейчас то, что тогда казалось чем-то таким неожиданным, сейчас это что-то привычное. Но лучше уж пусть будет прекрасная наивность. Но читали мы, кстати, ещё журнал «Иностранная литература», где было очень много опубликовано переводной литературы. Это был прекрасный журнал. И мы все его читали с большим удовольствием. И там очень много авторов. Большие американские романы. Там был У. Фолкнер, там был Дж. Сэлинджер. Это я, например. Родители выписывали, я, конечно, хватала, и очень многие другие — Харпер Ли. В основном, поскольку мы в школе учились, там все американские авторы, которые про школьников писали, там Сэлинджер, Харпер Ли, Белл Кауфман и так далее. Это мы с удовольствием читали, и многие другие вещи мы читали. Прекрасный был журнал – «Новый мир», конечно, в 1960-е гг., во времена Твардовского, конечно, все его хватали. Журнал «Юность» был прекрасный. «Литературная газета», кстати, тогда была очень хорошая. Сначала она была тоненькая, а потом она стала на 16-ти страницах. Его главный редактор был Александр Чаковский[31]. И она была, кстати сказать, для того времени, для 1970-х гг., довольно либеральной газетой. Там А.А. Борин[32] печатался, Борщаговский[33] печатался, там печатался Вайсберг. Во всяком случае, эту газету с удовольствием открывали, она была интересной в те годы, «Литературная газета». Вот то, что могу сказать.

— Спасибо большое, Вера Викторовна.

* некоторые фрагменты интервью в текстовом варианте отредактированы по просьбе респондента и приведены в соответствии с правилами русского литературного языка

[1] В настоящее время – Российский институт истории искусств в г. Санкт-Петербург

[2] Ефим Григорьевич Эткинд (1918-1999) – советский филолог и переводчик, создатель школы перевода.

[3] Илья Захарович (Зеликович) Серман (1913-2010) – филолог, литературовед, специалист по истории русской литературы XVIII-XIX вв.

[4] Владимир Ефимович Шор (1917-1991) – советский литературовед и переводчик.

[5] Иннеса Яковлевна Шафаренко (1918-1999) – советская переводчица.

[6] Ахилл Григорьевич Левинтон (1913-1971) – советский литературовед и переводчик

[7] Александр Алексеевич Долинин (род. 1947) – советский и американский историк культуры.

[8] Зинаида Александровна Курбатова – жена Д.С. Лихачева

[9] Виктор Борисович Кривулин (1944-2001) – русский поэт, яркий представитель «ленинградского андеграунда» 1960-1980-х гг.

[10] Елена Андреевна Шварц (1944-2010) – русская поэтесса, писательница, переводчица.

[11] Елена Алексеевна Игнатова (род. 1946) – русская поэтесса.

[12] Белла Юрьевна Улановская (1943-2005) – советская и российская писательница, библиотекарь.

[13] Владимир Иванович Новоселов (род. 1945?) – организатор литературных вечеров, организатор самиздатовского журнала «Звенья».

[14] Евгений Аронович Звягин (1944-2018) – русский писатель.

[15] Михаил Давидович Яснов (1946-2020) – русский детский писатель, переводчик.

[16]Речь идёт о знаменитом «Блоковском семинаре» профессора Д.Е. Максимова, который он вел в 1940-1960-е гг. на филологическом факультете ЛГУ.

[17]См.: Мандельштам О.Э. Полное собрание стихотворений. СПб.: Академический проект, 1995. С. 195.

[18]А.А. Ахматова получила в 1964 г. премию «Этна-Таормина» в Италии.

[19] А.А. Ахматова получила в 1965 г. диплом почётного профессора Оксфордского университета.

[20] Алексей Александрович Сурков (1899-1983) – советский поэт.

[21] Российская национальная библиотека в г. Санкт-Петербург.

[22] Российский государственный архив литературы и искусства в г. Москва.

[23] Наталья Сергеевна Демкова (1932-2018) – советский и российский филолог, специалист по древнерусской литературе.

[24] Владислав Евгеньевич Холшевников (1910-2000) – советский и российский теоретик и историк литературы, специалист по стиховедению.

[25] Николай Иванович Мордовченко (1904-1951) - советский литературовед, историк, пушкинист. Доктор филологических наук, профессор. Член Союза писателей СССР.

[26] Игорь Петрович Ерёмин (1904 -1963) - советский филолог, литературовед, исследователь древнерусской книжности и восточнославянской литературы эпохи Барокко. Доктор филологических наук, профессор. Заведующий кафедрой истории русской литературы ЛГУ в 1957-1963 гг.

[27] Александр Александрович Горелов (1931-2016) - советский и российский литературовед, фольклорист, прозаик, поэт.

[28] Павел Наумович Берков (1896-1969) - советский литературовед, библиограф, книговед, источниковед, историк литературы. Видный специалист в области русской литературы XVIII века. Доктор филологических наук.

[29] Группа «Битлз».

[30] Михаил Леонидович Анчаров (1923-1990) – советский бард, прозаик и драматург.

[31] Александр Борисович Чаковский — советский писатель, главный редактор журнала «Иностранная литература» (1955-1963).

[32]Александр Борисович Борин (1930-2019) - советский писатель.

[33] Александра Михайлович Борщаговский (1913-2006) – советский писатель, драматург и театровед.