Интервью с Тамарой Симоновной Буковской записано 19 сентября 13 часов 30 минут. Тамара Симоновна, еще раз добрый день

Добрый день

Расскажите, пожалуйста, кратко о вашем детстве, домашней атмосфере, как у Вас все это проходило?

Атмосфера у меня домашняя была совершенно замечательная, но со всякой трагической подкладкой, как это бывает у давних петербургских семей.

Я родилась в Петербурге в Коломне. Это Кустарный переулок, такое место, которое можно найти на двух акварелях: одна акварель – А.Н. Бенуа[1], вторая акварель – Е.Е. Лансере[2]. Но там видно кустарный переулок от Крюкова канала. И я, когда рассматриваю эти картинки, эти акварели, я пытаюсь так изогнуться, чтобы [смеется] увидеть начало переулка. Это невозможно, к сожалению.

 Но с этим переулком было связано и рождение, и детство, и история семьи, потому что дом, в котором жила семья, был приданным моей бабушке. А бабушка происходила из рода Яковлевых, купцов, тех самых, среди которых был человек, притащивший в Петербург колонну. То, что стало колонной Александрийским столпом. Без единой трещины, без ничего. Он на нескольких баржах притаранил в Петербург эту огромную каменюку, из которой потом выточен был Александрийский столп. Но это предыстория бабушки.

И надо сказать, что семья выжила в блокаду по двум обстоятельствам, потому что, во-первых, в конце переулка были конюшни. А мои деды были большими лошадниками, они любили лошадей, эта страсть перешла ко всем родственникам. Лошадей только нет, а любовь осталась. А в конюшне, как вы понимаете, когда-то было и сено, и осыпь зёрен. А во дворе были сложены дрова. Двор был почти французский курдонёр[3], но закрытый двор и [были] огромные ворота дубовые, которые не могли даже матросики революционные расшатать и в дом проникнуть. Эти дрова, осыпь того, что было в конюшнях, и то, что бабушка обходила всех своих товаров, живших в этом доме, навещала, приносила [кипяточку], и проверяла, живы или нет, и тормошила. Но еще то, что мой папенька был одним из первых летчиков и служил [в авиации], его полк располагался, летная его часть располагалась просто на подступах к Ленинграду, и весь свой паек он отвозил семье. У меня сестра родилась в декабре [19]40 года. И, как вы понимаете, значит, грудной ребенок в семье маленький. Мама выскочила в последнюю минуту перед отходом [эвакуационного] поезда из вагона, передав дочь в окошко какому-то стоявшему офицеру, а попозже отъехал в часть. И сама вылезла, и только вот сумочка с документами захватила, и какие-то самые необходимые вещи, естественно, ни чемоданы, ничего.

А потом пришла бумажка о том, что состав разбомблен, и ваша жена погибла, сообщили летчику Козлову. Оказалось, что нет, она жива, она в Ленинграде, она пережила блокаду вместе с бабушкой, вместе с дочерью старшей и так далее. Вот такая семья.

Папенька человек интеллигентный, водил дружбу с литераторами, художниками и так далее. Мог пострадать по «ленинградскому делу»[4] [после] войны[5]. Он был инспектором войск ПВО главного штаба и даже показывал мне как-то угол здания, в которое влетело что-то. Он не куривший человек, перед этим захотел покурить и вышел в коридор. Судьба его спасла от того, что что-то там влетело. Всю войну [был] на фронте под Ленинградом.

По «ленинградскому делу» он был арестован, ничего не подписал, что ему предложили. Но очень серьёзно относился к литературе. Ничего чужого не подписывал. Знаете, меня кто научил эту фразу повторять? Лев Николаевич Гумилёв[6]. Он пришёл как-то к нам в музей и ходил по лицею[7], и только-только вышел журнал «Огонёк» с публикацией стихов его папеньки и его маменьки[8]. И я никогда ни у кого автографов не просила. И тут меня чёрт дёрнул подойти к Леву Николаевичу, он сказал, «Милочка, я никогда чужих текстов не подписываю, меня этому научили в лагере, и вам тоже советую». Вот с тех пор ничего чужого не подписываю.  

Папенька мой ничего чужого не подписывал, не подписал показаний на своего начальника генерала Шаншиашвили. Дело было закрыто, но, в общем, урок на всю жизнь. Когда мы приехали в Тбилиси, как-то уже после всех этих событий, мы были героями. Нашу семью принимали как героев. Это про семью. Семья замечательная. Мама – человек литературный и всячески одарённый. А главное – была очень большой души человек.

Всегда в нашем доме были переростки. Моя сестра пошла в школу, как вы понимаете, после окончания войны, в [19]40 г. родилась, в 1947 г. пошла в школу (в [19]47 г. я родилась). А в школе были переростки. Дети, которые пережили войну, в школу не ходили. И с ними было трудно, справлялись с ними только наши потрясающие учительницы Мария Ивановна Гордеева и Ида Ильинична Мекель, бывшие Бестужевки[9]. И я не знаю, чем они брали. Может быть, тем, что обращались к ним на «вы», может быть, тем, что были в каких-то чёрных одеждах и пенсне на носу. Вот это разница миров культурных, наверное.

Мама придумывала способы, как одеть детей из бедных семей. В школе бывали какие-то концерты. К нам даже оркестр Эдди Рознера[10] приходил. Покупали какие-то копеечные билеты продавались на это мальчишкам. Вместо этих опор, в которых они ходили, покупались ботинки, одёжка и так далее. И дома всегда у нас было много такого замечательного народа, который был смел, храбр, но ещё образовывался мало, а это было обязательно и нужно.

 И в школе был театр, такой школьно-домашний театр. Ида Ильинична и Мария Ивановна Гордеева придумали этот театр. Дети играли А.П. Чехова, «Медведя» чеховского играли, играли Н.В. Гоголя.

Совершенно потрясающий был учитель Игорь Ганс Григорьев, который из одной школы переходил в другую. Мне повезло, когда школу сделали из десятилетки замечательной восьмилеткой, я перекочевала в школу физико-математическую, которой больше нет. Это здание заняло такое крематорообразное архитектурное сооружение - вторая сцена «Мариинки»[11]. Замечательные внутри и чудовищные снаружи. Такой крематорий. яркий, блестящий, но с хорошим залом внутри. Вот там была школа №243.

Сначала была 240-я, которую зачем-то объявили восьмилеткой. Потом моей школой стала 243-я школа на Крюковом канале. Там, где Торговый мост, (один из старейших мостов Петербурга), с такой характерной простой оградой, окна нашего класса выходили на задний фасад Мариинки.

А время мы проводили с подругами по вечерам в Мариинке, купив за 50 копеек билета на самый верхний ярус. Школа была тоже сама по себе прекрасна, потому что были дивные традиции, потрясающие выпускники вышли из этой школы: Людмила Владимировна Зубова, замечательный филолог, специалист по поэтике М.И. Цветаевой, автор книг по русскому фольклору, по русской орфоэпии, орфографии, орфологии, по всему на свете, училась классом старше; Михаил Яснов (Гурвич)[12], он учился тоже, классом старше. Все мы были «дерзанцы», все были из клуба «Дерзание»[13]. Аркадий Илин[14], очень хороший поэт петербургский, учился классом младше. Это вот такое сочетание, когда ты в школу идёшь, а там уже... Вот ты приходишь в новую школу, там у тебя уже есть друзья, потому что ты их знаешь по «Дерзанию». Педагоги были чудесные, учились и дети актёров, и художников, и становились художниками – Андрюша Ларионов[15], сын замечательного чтеца Владимира Андреевича Ларионова, который вёл у нас студию художественного чтения. И это в школе физико-математической очень важно, [то есть] расслоение умов. Есть математика, есть физика, есть театр школьный, и есть литература в таком изводе, когда ты её читаешь.

Я помню, я пришла на отбор в эту студию художественного слова, читая Е.А. Евтушенко. А лет мне было, скажем, 13-12. Мама моя только что побывала на собрании Академии педагогических наук, и зная, что я тогда болела, значит, стихами Евтушенко, ранними стихами, такими как «Ничего еще нету взрослого, ни тревожащего, ни грозного… облака проплывают пенистые, кучевые они и перистые». Такие стихи, на которые юная душа отзывается, да. Или «я разный, я натруженный и праздный, я целесообразный, я весь несовместимый, неудобный, застенчивый и наглый, злой и добрый. Я так люблю, чтобы всё перемешалось, столько разного во мне перемешалось» и так далее.

Мама подошла к Евтушенко, который пришёл на это заседание Академии, и сказала, что моя дочь очень любит ваши стихи. И он достал книжку из портфеля. Или даже не так. Он попросил в Академии педагогических наук в библиотеке книгу. Подписал «Тамаре на память, Евгений» и мама привезла мне эту книжку. А я, будучи расположенной к миру дурой в молодости, работая в библиотеке школьной, потом уже на экзамен выпускной, школьникам принесла книжки, которые у меня были, в том числе эту книжку. Книжка ушла навсегда, значит, куда-то, где-то кто-то читает книжку, подаренную Тамаре Евгением.

 Я это к тому, что вообще очень важно вот в эти ранние годы ощущать, что литература – это живое, что связь с ней существует, и что связь существует через наших педагогов, наших наставников старых. Как говорил Арсений Борисович Рогинский, один из основателей «Мемориала»[16]: «Ищите старичков».

 И в нашей юности, в нашем детстве были такие люди. Мария Ивановна Гордеева, наш педагог по литературе в 240-й школе, водила дружбу с Любовь Дмитриевной Менделеевой-Блок[17]. Они были подругами когда-то. Мастерская у Валеры Мишина[18] вместе с художником Мишей Петренко[19], отцом замечательного баса, поющего в Мариинке, и художника тогда молодого была напротив дома, в котором жила Андреева-Дельмас[20]. И я из этого полуподвала смотрела, как Андреева-Дельмас. выгуливает свою собачку. Хозяйка квартиры, где кусочек квартиры принадлежал двум художникам, дана была в аренду эта собственность на некоторое время за то, что художники рисовали агитки какие-то для жилконторы. Хозяйка квартиры говорила: «О! Полюбовница Блока идёт». До сих пор помнила что-то. «Блок -то подъезжал сюда». Андреева-Дельмас уже не та восхитительная Кармен была, а старушка, почти шапокляк.

 И вот там память этой старушки есть работа [Романа] Шустрова[21]. Вы знаете, наверное, его «Печального ангела» с книжкой, которая сидит в саду Буфф, в саду возле Театра молодёжного[22]. Он ещё изваял и вот эту старушку с собачкой. Собачка-терьерчик или скотч-терьерчик, который стелется своей шкуркой по асфальту, и старушка в шляпке.

Это про то, что Петербург пронизан разными воспоминаниями. В нем так много такого, за что можно зацепиться и говорить часами. Вот это одно путешествие от Кустарного переулка до школы, которая была сначала в конце переулка, но через переулок нельзя, надо было обойти. Или по Садовой, по Никольским рядам, и тогда дождь и снег тебя практически не замочат. Или по Фонтанке, что тоже замечательно.

А школа была построена, 240-я, по проекту архитектора Н.В. Троцкого, таких зданий было несколько, и потом было несколько видоизменено, и второе здание тоже по проекту архитектора Н.В. Троцкого, но уже, по-моему, таких зданий не осталось, потому что школу на Кустарном снесут, похоже. Я однажды хотела детям своим сыну и дочери показать школу, где я училась. Мне казалось, что там такие высокие потолки, там такой зал спортивный, он же театральный. Мы подошли к этой школе, а на школе вывеска «Школа коррекционного обучения». Ироничный мой старший сын Данил сказал: «Маменька, что-то вы нам не всё о себе рассказывали». Вот тогда была дивная школа с прекрасными учителями, потом всё немножко изменилось. А сейчас просто заколочены окна, и тут на кораблике со внуками мы проплывали мимо, и как-то стало больно. Похоже, снесут здание. Аркаша Илин про школу 243 написал: «Подумаешь, школу снесли, вот подумаешь, школу снесли» А столько судеб, да, завязанных на этом.

 Вот, физика, математика мне показались лишними в моем образовании. И я в какой-то момент уже, когда была Аллой Дин[23] на Малой Садовой[24], Я подумала, что надо, если уж заниматься литературой, то всерьёз. Если получать образование для того, чтобы пойти на филфак. И я тогда приняла невероятно смелое решение. Это было почти групповое решение. Все мы в последнем классе ушли из дневных школ. Володя Эрль[25], который учился в 193-й школе, на улице Маяковского, и Андрюша Гайворонский[26], чтобы работать и иметь возможность, если нужно, репетиторов оплачивать самим. А ушли мы не просто так, мы ушли в университетскую библиотеку. Замечательный тогдашний наш друг, которого уже нет на свете, Женя Кришталь, каким-то образом уговорил начальство университетской библиотеки, вот этой фундаментальной, прекрасной, которая начиналась в конце главного коридора. И фонд библиотеки, вы же знаете, он третий по качеству в Петербурге. Сначала БАН[27], Публичка[28], а потом Горьковка[29]. И вот туда за книжками, за чтением мы все перешли с Малой Садовой. Это было замечательно, потому что весь круг. Можно было уже не ходить на Малую Садовую, а кофе можно было выпить в Петровском зале[30] в начале этого огромного коридора, а потом за книжками – в библиотеку.

Работа началась в 8 часов 15 минут. Сначала я числилась рабочим по чистке книг, так называлась [должность], на самом деле была младшим библиотекарем. Фонд был, в котором я работала, журнальный фонд.

Журнальный фонд – это пятиметровые, если не выше, потолки первого этажа здания Двенадцати коллегий. Твоя задача была найти журнал, а журналы были там и «Красная новь»[31], и «Абраксас»[32], и что угодно. Но спас меня журнал «National Geography», потому что нужно было передвигать по этому длинному коридору между стеллажами огромную стремянку. Она деревянная была, со ступеньками и площадочкой, невероятной тяжести. Сейчас, я думаю, я с места бы её не сдвинула. А тогда её надо было передвигать и загонять между стеллажами, и доставать. Мне было лениво подниматься-спускаться однажды. Я решила, что я так изящно изогнусь. В общем, я изящно изогнулась, полетела, но уцепилась за «National Geography», которая должна была достать. И вот по этой горке я скатилась. Я осталась цела, жива, никаких ног я не сломала. От «National Geography» бывает помощь. География спасла меня.

Там было прекрасно работать, потому что работали очень умные люди. Китайский язык перестали вдруг изучать, и поэтому все китаисты перешли в библиотекари. Там было поколение и старшее, и младше. Люди были образованы, умны, а книг было вволю.

Был спецхран, который иногда нужно было инвентаризировать, и молодых, конечно, привлекали. Я помню, как я оказалась в качестве сотрудника инвентаризационной комиссии в этом хранилище книг, которые и так были недоступны, а тебе по дружбе могли дать на ночь почитать. Я увидела шеститомное собрание сочинений Е.И. Замятина издательства «Федерация», которое вышло перед отъездом Замятина. Там был Ф.К. Сологуб. Там было всё, что было вынуто, изъято из хранения, и всё новое, что приходило в библиотеку, но не должно было быть доступно широкому читателю. И библиотеки – это, в общем, были вторые университеты.

Я поступила, год отработав, наверное, отработав в университетской библиотеке, я поступила на филфак. Тоже на вечернее отделение, потому что жизнь происходит каждый день и жить надо. Мама умерла, у папы другая семья появилась. Это, Слава Богу, продлило его жизнь, потому что тоска – это вещь страшная и убивающая, тоска по ушедшему человеку. Знаете, ощущение, что ты с утра,  почти сутки в университете, в 8-15 приходишь, а около 9 вечера вечерние занятия заканчивались, троллейбусы ходили.

Вот там с 8-15 до 9 вечера, и это здорово, потому что, во-первых, ты знаешь многих людей и здороваешься в коридоре с великими учёными, например. Во-вторых, ты понимаешь, что книги тебе доступны не только из той библиотечки на филфаке или на истфаке, как у вас, а из всего огромного фонда.

Первая моя работа университетская была в просеминарии у Людмилы Александровны Иезуитовой[33], прекрасной и мудрой. замечательный человек с широкими взглядами, переписывавшийся с сыном Леонида Андреева. По её приглашению [Даниил] Андреев с женой приехал в Петербург. Мы видели с ним, нельзя сказать, дружили с ним, но мы видели реального человека, который нам рассказывал и об отце своём, и о круге друзей. Сначала я писала курсовые работы. Первая была «Ирония в “Бесах”». Я так высоко себя мыслила, что я позволила себе писать об иронии Достоевского в романе «Бесы». Это было очень интересно и по-человечески было одобрено Людмилой Александровной. Я даже делала на кафедре доклад.

Я, надо сказать, люблю очень умных людей и считаю, что если я не дотягиваю до такого уровня высоты интеллекта, как, скажем, у Дмитрия Евгеньевича Максимова[34], на семинар к которому я ходила, или к Борису Федоровичу Егорову[35], которому я восхищалась, его толерантностью суждений и твёрдостью каких-то важных принципов, у Юрия Михайловича Лотмана[36], которого приглашали, но, правда, университет его не приглашал, но Герценовский институт[37] приглашал на лекции, и тогда мы туда бегали все безвозбранно.

Однажды университет позволил себе вольность и пригласил для ведения семинара Ефима Григорьевича Эткинда[38]. И это было незабываемые несколько лекций. Потом, правда, университет опомнился и расторг контракта с Ефимом Григорьевичем Эткиндом. Но то, что говорил и как говорил Ефим Григорьевич Эткинд, и [про] В.Ф. Ходасевича, и [про] фрагменты мемуаров Н.Н. Берберовой[39], которые тогда еще широко не были перепечатаны и в Россию не ходили, а были только несколько глав известны. Это было очень важно.

Тамара Симоновна, извините, подскажите, в какие годы он читал эти лекции в университете?

 Сейчас скажу, это не годы, это было два месяца, наверное. Это был, наверное, первый курс мой, 1962 год. Если 17 лет, 47 лет, может, 1964, если не 1962. Две лекции буквально, и кто-то стукнул, ахнул. Декан «отахнул», и все, Ефим Григорьевич вернулся в Герцогский институт.

 Но, понимаете, не только ведь университет. Совершенно потрясающее впечатление на меня произвела Татьяна Григорьевна Гнедич[40], которая и получила-то какую-то возможность. публичности стараниями Ефима Григорьевича Эткинда. Потому что, знаете про Татьяну Григорьевну Гнедич, которая перевела «Дон Жуана» Байрона, сидя в «Крестах»[41]. Она в «Крестах» так и сидела. При этом она человек абсолютной порядочности, потомица Н.И. Гнедича[42], пушкинского друга. Она сама пришла и рассказала, что она влюблена в переводчика английского, что у них разговоры происходят, за это ее, собственно, и арестовали. Она любила английский язык, и она практиковалась в английском языке. И любовь к переводчику была такая литературно-филологическая. Потрясающая честность человека XIX века. Но она замечательно рассказывала. Потом же, когда мы ездили к ней в Царское Село на занятия её литературного объединения, где она как могла обласкивала молодых литераторов, давая советы, говоря, что мы все невероятно талантливые, что вот у нас такой какой-то особый дух, строй и так далее. И сами эти поездки в эту бывшую гимназию, директором которой когда-то был И.Ф. Анненский, а гимназия уже стала Домом культуры. И там Татьяна Григорьевна Гнедич, которая замечательно вписывалась не в Дом культуры, а именно в гимназию Иннокентия Анинского. И к ней домой [приходили] . А тогда она жила на Московской улице. И дух этого дома. И Константин Константиныч Кузьминский[43], который нас познакомил, Татьяна Григорьевна Гнедича, будучи ее литературным секретарем.

Константин Константиныч Кузьминский – это целые университеты тоже, при том, что он Я уж не уверена, что он окончил своё образование на театроведческом факультете театрального института, но тем не менее он был невероятно образован, знал английский язык, общался и с проферами[44], и с издателями, и так далее. Водил экскурсии в Павловске. Знаете, это сочетание в петербургском человеке знания, фронды и любви к музеям. Это старина, фронда, новизна, желание быть в авангарде, но на этой большой подкладке огромной культуры.

Про университетских педагогов. Ну да, в какое-то время мне очень нравилась диалектология. Я даже собиралась перейти на дневное отделение, все экзамены сдав на пятёрки, подала заявление на дневное отделение. Меня обнадёжили в деканате, я уволилась из университетской библиотеки, вернулась, и мне сообщили, увы, Тамарочка, мы не можем вас взять на дневное отделение, мы взяли дочь какого-то высокопоставленного лица, вы можете ходить на дневные лекции. Я спросила, а как жить-то дальше? Вот я могу ходить на дневные лекции. Ну, во-первых, на первом курсе, в первом семестре у меня вряд ли будет стипендия. И мне пришлось искать место работы. Я работала потом и школьным библиотекарем, и редактором, и кем только не работала. Но очень сожалею, что я ушла тогда, вот перед этим моментом перехода, так и не перейдя на дневное отделение, ушла, а мой замечательный друг по Малой Садовой, Коленька Николаев, Николай Иванович Николаев[45] по сей день работает. И мы иногда перезваниваем с Коленькой. «Мы последние мастодонты». Я в музее долго работаю, а Коленька говорит, что он хранит редкий фонд. Он был главным хранителем редкого фонда. Сейчас просто один из хранителей фонд редкой книги хранит. Это тоже замечательно. Это такая история прекрасная. Малая Садовая, университет и вечная связь с университетом.

 А какие ключевые события университетской жизни как раз этого периода вы бы могли назвать?

Что?

Ключевые события университетской жизни.

Ключевые события университетской жизни. Не знаю, я университетское ЛИТО не особенно посещала. Закрытие ЛИТО, наверное, это какое-то событие, потому что Витя Кривулин[46] там так замечательно прочёл стихи, что ЛИТО больше не существовало. Два дивных поэта были тогда Лёвушка Васильев и Витя Кривулин. Витечек «Фьере». Он должен был защищать диплом по Иннокентию Анинскому. Вот я однажды прихожу на факультет и вижу объявление перед гардеробом «Кто найдет диплом, отпечатанный по Иннокентию Анинскому в автобусе номер такой-то, вернуть Виктору Кривулину». Ведь, вероятно, ещё диплом не был готов, как я понимаю, и вот это был повод такой чуть-чуть отсрочить защиту. Диплом был замечательный, он потом был написан. Диплом замечательный. Витя - человек талантливый, интуитивный, образованный. И чем дальше знакомишься с его творчеством, тем больше понимаешь масштаб этого таланта.

Я не очень была включена, наверное, в университетскую общественную жизнь, потому что литература и искусство меня больше занимало. Одно из событий – это, наверное, закрытие выставки Рухина[47] в общежитии университета на улице Добролюбова. Рухин тогда еще только-только-только-только становился известен. Может быть, да, выставка Миши Шемякина[48], Михаила Шемякина, там же в общежитии, по-моему. Что еще такого могло быть в университете? Правда, не буду врать про университетскую жизнь. Я написала диплом по Евгению Ивановичу Замятину, по роману «Уездная» и «Повести на куличиках». Защитила удачно. Виктор Андроникович Мануйлов, восхитительный, прекрасный, друживший когда-то и с ОБЭРИУтами[49] и с «серапионами»[50]. Подошёл и сказал, что у меня большое научное будущее, но я пренебрегла научным будущим, потому что мне казалось, что живая литература тоже достойна внимания. Невозможно быть двумя ногами на разных льдинах, они разъезжаются в разные стороны.

Я даже делала попытку пойти работать в Пушкинский дом[51]. Наверное, судьба как-то меня отводила от серьезного, невероятно важного ученого поприща. Я какое-то время с удовольствием ходила заниматься в архив Пушкинского дома, и тогдашний его директор или начальник архива Степанов пригласил меня работать в архив Пушкинского дома. Это была весна, я написала заявление, ну или начало лета, я написала заявление, Степанов во время практики со студентами утонул. Я ни об этом ничего не знала, пришла в Пушкинский дом. Меня вызвала дама, которая заместила Степанова, и сказала, принесите бумагу о том, что вы профессиональный библиотекарь. Я пока работала в школьной библиотеке, окончила курсы библиотечные, съездила в Дачное[52] (Тогда уже мы жили с мужем в Дачное), принесла бумагу. Дама посмотрела, сказала, если вы хотите попробовать себя и поработать два месяца, и чтобы мы вас потом уволили, «Можете устраиваться, мы вас возьмём, мы не можем отказать, у вас есть образование, но у нас есть кандидат на это место». Я гордо развернулась, ушла, не стала испытывать судьбу. Может быть, жаль, мне очень хотелось всегда, чтобы хорошие книги были рядом. Но потом так оказалось, что Виктор Андроникович Мануйлов рекомендовал меня в музей Пушкина. И замечательная библиотека, я не случайно начала наш разговор с этой библиотеки, вот она всегда под боком[53].

Ну и еще, знаете, наверное, еще один университет – это музей. Потому что, когда я пришла в музей (это было 52 года тому назад). Тут работали потрясающие люди. Тут работал Семён Семёнович Ланда, историк, большой, декабристовед. Он, правда, историк «одесской школы», но потом преподавал в Петербурге много. Здесь работала Татьяна Кузьминична Галушко, яркий поэт. Здесь работал Самуил Аронович Лурье, замечательный эссеист, прозаик и «пониматель», что такое литература. До моего прихода здесь работал Александр Юрьевич Вейс, человек, который дружил с Вагиновым[54]. Здесь работает до сих пор Марина Витальевна Бакариус, под балконом которой Бродский пел романсы. Литература –  в её живом изводе. Это очень важно.

И тогда у музея только-только была открыта основная экспозиция «Пушкин. Личность, жизнь и творчество». Потом слово «личность» из названия ушло, а тогда это было очень важно. Она была в Царском Селе, в церковном флигеле на трёх этажах. А я начинала работу в музее с того, что решила вводить экскурсии. Поэтому мы все должны были, придя в музей, человек должен был обязательно освоить какой-то список музейных экспозиций. И вот я начала с той огромной, 27 залов по экспозиции, которая называлась «Пушкин. Личность, жизнь и творчество». Она была основана только на подлинных экспонатах, и путеводителем по музею на стенах были рукописи Пушкина. Это создание замечательной тогдашней группы экспозиционеров сформатировало навсегда только подлинные комментарии и только рукописи поэта. Дальше ты говоришь, ты ведёшь посетителей, но у них есть то, что называется базовое образование, которое входит помимо воли даже экскурсовода в глаза, в уши, в душу и так далее. И так я какое-то время [работала], по-моему, больше трёх лет нигде не задерживалась. А тут на 52 года задержалась. Довольно много чего получилось сделать своими руками. И теперь уже трудно уходить и не хочется. Потому что, если у меня лежит [каталог] выставки «В зеркале Серебряного века: Пушкин и искусство Серебряного века». И ты понимаешь, что ты можешь каждую из этих работ подержать в руках, посмотреть, использовать в экспозиции.

Тот вариант экспозиции, который сейчас, он ухудшенный, потому что не надо было переезжать из Царского Села, просто Екатерининский дворец занимал свои просторы и сказал: «Всё, мы какое-то время предоставляли вам по воле высшей власти помещение, а дальше на место». Музей несколько лет был в ящиках сложен весь, а потом сюда [переехали], на два этажа[55]. А два этажа – это семнадцать залов. Это мало. И потом, сейчас происходит такая печальная история, люди приходят в квартиру Пушкина, а дальше, как будто довесок, а довесок – это вся эпоха и вся жизнь Пушкина, и это не очень правильно.

У нас тут была небольшая конференция 6 июня, такая пушкинская, юбилейная, и я выступила с докладом, с предложением всё-таки вернуть музей туда, где он начал складываться – на Каменный остров в помещение Императорского Александровского лицея. Там сейчас ПТУ IT-шное[56], но всё возможно, было бы замечательно. Там лицеисты понемножечку собирали. Основной корпус «лицевианы» очень важен, и тогда можно было бы сделать там большой серьёзный музей. Если есть вопрос, да, кроме университета еще и литература.

А вот если немножко об университете, чтобы завершить. Влияла ли общественно-политическая обстановка [19]50-[19]60-х годов на универсантов, учебу, научную атмосферу в целом, по вашему мнению? Если да, то как?

Конечно, фронда. Я не случайно занималась Замятиным, потому что это не то, что в пику советской кафедре, но просто посмотреть на лицо товарища П.С. Выходцева[57] уже становится скучно и неинтересно. Поэтому на русской кафедре Евгений Иванович Замятин с цитированием его письма «Литература – это нехозяйственная бумага, в которую заворачивают селёдку». Вот такая фронда самого Замятина. Семинар «Андреевский» Людмилой Александровной Иезуитовой и семинар «Блоковский» Дмитрия Евгеньевича Максимова – это такая культурная фронда. Самиздат привозили из Москвы СМОГисты[58], художники очень были заточены на то, что мы сейчас называем нонконформизмом, [то есть] уже как-то созревало в мозгах, в умах. Потом, молодой человек всегда за Правду, против и за то, за Живое, против того, что мертвое. Можно пытаться вколачивать в голову, но до конца ведь не вколотишь. Начальник не найдешь, все там. Вот это...

Вы упомянули про выставку Рухина и Шемякина в общежитиях. А в каком году это было, не помните?

Это тоже, наверное, 1964-1965 год.

А многие посетили эту мастерскую? Конечно.

Во-первых, висели такие самодельные плакаты с фотографиями. До сих пор у нас где-то, наверное, есть фотографии иллюстраций Миши Шемякина, которые были расклеены, даже кнопочкой прикноплены на больших шкафах с фондом библиотечным в главном коридоре. И  это лучшее, что у Миши было – это, во-первых, цикл его «Акварели и петербургские пейзажи» и иллюстрации к Достоевскому, такие экспрессивные и тонкие. Конечно, все бегали и в обеденный перерыв туда, и с работы, и вечером. Рухин – такой яркий, такой невероятный, такой несчастный с таким трагическим финалом.

Потом в Москве на выставке в Третьяковке, на выставке Костакиса[59] я увидела работу Рухина. Это было привет из юности. Всё недаром. То, что очень важно для культуры, не всегда пропадает. Пропадает, но не всегда. Не только рукописи не горят, бывают не горят и холсты. Вот.

Вообще моя жизнь она как бы состоит из двух частей. Есть жизнь меня, человека, поэта и жизнь жены художника Валеры Мишина, который принадлежит «газаневской»[60] культуре, выставлялся в ДК «Невский». А выставлялся в ДК «Невский» цикл, посвящённый Пушкину: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Серия работ, которые до сих пор экспонируются. И даже в Манеже на выставке[61] две Валеркиных работы, по-моему, из этой серии. Поэтому художники, книжки, литература, музей.

А вот вы упомянули про самиздат, а какие журналы вы бы могли вспомнить, которые распространялись? Либо это универсанты, которые сами создавали вот эти журналы?

Во-первых, первый журнал бы самиздатский, это был даже не журнал, а альманах «Fioretti», или «Цветочки» Франциска Ассизского, который собирался на Малой Садовой[62]. Это в [19]64-м году решили «малосадовцы» собрать тексты прозаические и поэтические. Туда вошли стихи Саши Миронова[63], Володи Эрля, Андрея Гайворонского, мои, Елены Диавара-бек, Миша Юппа[64]. Туда вошла проза Алика Неворошкина, философская проза Саши Чурилина, который была инициатором этого альманаха. Альманах создавался, может быть, немножечко под впечатлением того, что «смагисты» в Москве свои альманахи делали и даже «Грани»[65] печатали потом их варианты и вариации на эти темы.

Приехал однажды Владимир Батшев[66] из Москвы, я с ним встретилась у Вити Кривулина, потом он пришёл на Малую Садовую и рассказал о том, как это происходит. Альманах-то мы собрали, но кто-то, видно, проговорился. Как это тогда называлось, «контора глубокого бурения настигла этот альманах у кого-то дома». Забрали, альманах не был растиражирован. И только несколько лет тому назад в Америке Миша Юпп один из участников альманаха, издал его в книге под названием «Чудаки с Малой Садовой». Книга, наверное, должна быть в университетской библиотеке, потому что А.А. Карпов[67], по-моему, он нынче то ли декан, то ли профессор филологического университета.

- Заведующий кафедрой истории русской литературы.

 Ну, наверное, профессор, да, декан, наверное, кто-то другой. Он иногда бывает в Америке, он встречался с Мишей Юппом, он привозил эту книгу, она должна быть. Вот там, правда, большая статья Миши Юппа и его версия «Малой Садовой», но это там бог с ним. Главное, что есть корпус текстов поэтов «Малой Садовой».

 Потом собирался какой-то большой то ли журнал, то ли альманах ЛИТО Университетского, но не знаю, вышел или нет. По-моему, так и вместе с ЛИТО почил в бозе.

Университетского самиздата не помню, а вот всякие там Мухинские[68], в Мухинском училище самиздат ходил. «Меморандум» А.Д. Сахарова ходил, короткий, ясный, внятный, с молениями и мыслями о вечном мире.

Я даже когда-то хотела сделать, когда мы делали один из проектов выставки «Пушкин и русское просвещение XVIII-XIX века», Я даже придумала целый зал, посвящённый проектам вечного мира. Проект Анжи Гудара[69], проект Василия Фёдоровича Малиновского[70]. В общем, все проекты вечного мира. Кантовский проект вечного мира. Увы, вот тоже бывает судьба. Вот этот проект не состоялся, этой большой и замечательной выставки. Потому что. она могла стать целым музеем «Пушкин и русское просвещение». Что это есть? Отчасти это есть в основной экспозиции нашей. Когда народы распри позабыв... в единую семью соединяться или в великую семью соединяться. Пушкинские слова – это же из лекций Малиновского о вечном мире. Всё так просто.

Как бы я учила детей истории и философии? Ну, я довольно долго преподавала, вот этот пафос учительства, он остался. Потом преподавала в двух гимназиях, и в одной из гимназий, в гимназии при Русском музее, замечательной, в ее первом изводе, когда были молодые педагоги и горели желаниями. Когда библеист Игорь Евгеньевич Бабанов читал библеистику у них, когда туда приходил Вадим Петрович Старк, замечательный специалист, знаток пушкинской эпохи, создатель Музея Набокова[71]. Про это уже забыли. Кто создатель музея, уже забыли. Музей Набокова существует как-то совершенно отдельно и иначе. При университете теперь Набоков бы очень веселился принадлежности музея. Его дома университету. Мне когда-то довелось создать первый вариант. Вадим Петрович Старк привлёк меня к этому занятию.

Первый вариант музея Набокова делали мы с Татьяной Александровной Калининой, поэтом, автором. Все знают Танечку Калинину по тексту песни «Дорога без конца». И либретто, театральные либретто. Вот мы работали вместе здесь. У нас была эпоха, когда в одном отделе, отделе экспозиции, который назывался в музее ещё отделом экспозиции, работали: поэты Татьяна Кузьминична Галушко, Сергей Георгиевич Стратановский, Татьяна Александровна Калинина. Я до этого работала. Самуил Аронович Лурье, тоже писавший стихи. И какое-то время работал поэт Игорь Слава, автор незабвенного стихотворения: «На дубу сидит ворона, ей вороне хорошо, только я, ядрёный корень, в жизни места не нашёл». Это про поэтов вообще такая история. На самом деле место поэта в рабочем строю его же нету. Или он в рабочем строю или не в рабочем строю. Такая история. Поэт вообще в университете тоже непросто. Замечательный учился поэт Павел Арсеньев из совсем молодых поэтов. Ну вот сейчас, слава богу, он в Арсене преподает. Но как-то складывалась судьба в университете трудно.

А скажите, а когда вы начали писать? Именно с какого года у вас началась такая активная творческая деятельность?

Это время «Дерзания», наверное. То есть это самые первые стихи, это, наверное, самое начало 60-х годов, где-то там 13-12 лет, так уж всерьез стихи. А потом «Дерзание», конечно. Наталья Иосифовна Грудинина, которая была человек-легенда. Эстетика другая, а человек смелый в ту эпоху до невероятности. Быть защитником на суде Бродского – не каждый решится. Потом, конечно же, дружба с Виктором Борисовичем Кривулиным, Олегом Охапкиным[72].

Так получилось, что с Витей Кривулиным я была знакома ещё по Дворцу пионеров, и как-то мы очень легко по-человечески сдружились. А потом Валера Мишин, когда мы познакомились после вечера поэтов Малой Садовой в Мухинском училище, это же представить себе, там поэты, которым по 16-17 лет приходят читать стихи в Муху.

А Муха тогда была таким рассадником свободы. В отличие от академии, которая всегда в рамках, в шорах, а Муха – это нонконформисты уже такие, готовые. Там был замечательный джаз, Сим Островский[73] там замечательно играл, такой художник. Джаз из художников. Они любили стихи. И вот нас пригласили «малосадовцев», Володя Эрль это как-то устроил.

В замечательном дубовом зале актовом мы читали стихи. В первом ряду сидел художник, которого я ещё не знала. У него были ярко-синие глаза, оливкового цвета кожа, какого-то серого цвета, редкого, офортного[74], как потом я узнала, фетра, сшитая куртка, чёрные волосы и сверкающий взгляд. Это был Валерий Мишин. После нашего чтения в зале, когда нас уже из зала попросили [выйти] (зал закрывали), тогда живописцы, а это была элитная группа живописцев, пригласили нас к себе на четвёртый этаж в мастерскую продолжить чтение. Валера подошёл ко мне и сказал: «Вы любите Сезанна[75]?». А у меня был стишок, где «слово яростное, осязаемое, как маски на картинах Сезанна…». Я сказала, «Да, Сезанна, люблю больше жизни». Так оказалось, что моя жизнь была связана навсегда же с живописью, с Валерой Мишиным. Серая куртка была, сшитой Валерой из офортного фетра, потому что ничего другого не было, значит, художники одержимые. Халтуру делать неинтересно, надо заниматься живописью всерьез. И замечательные друзья, и Володя Макаренко[76], который потом вошел в группу «Петербург» М.М. Шемякина, а Валера, приглашенный в группу, сказал: «Нет, я не хочу в группу, я сам, я художник, я настаиваю на себе!».

Гена Сорокин[77] – замечательный, уже ушедший из жизни, такой тонкий, дотошный художник, потом и иконописцем был, и кем только ни был. И Михаил Петренко – художник и искусствовед. Толик Заславский[78] – целая эпоха. Толик Заславский – это одесская школа живописная и киевская одесская. Валера Черешня[79] и брат Валеры Черешни – живописец. Это для скудного Петербурга – яркие краски.

Вообще, живописцы петербургские – это редкая тема. Вот Миша Шемякин, и то у него там в крови столько бурления, потому что наш бедный, скудный, но красивый пейзаж всегда преобразуется в роскошную живопись. Хотя петербургский пейзаж. Я, поскольку много же как экспозиционер занимаюсь изобразительным искусством, всё больше влюбляюсь в пейзажи Бенуа и Остромовой-Лебедевой[80], и вот вся эта тонкость и так далее.

А зато очень люблю Василия Ивановича Шухаева. И даже так получилось. Не удалось встретиться с Василием Ивановичем Шухаевым, хотя по годам жизни, вполне [могли], он в [19]70-м каком-то году ушёл из жизни. Но я, будучи в Тбилиси с выставкой, познакомилась с его последней пассией – замечательной Натальей Дмитриевной Сосновской. И она передала в дар музею через меня работы Василия Ивановича Шухаева. Можно рыдать над этой работой. Это эскиз траурного торжественного концерта памяти Пушкина в [19]37 году. В [19]37 году Василий Иванович Шухаев отбывает срок наказания в Магадане. Это концерт в Магадане. В общем, искусство его спасло. Он написал письмо своей жене, она была в другом лагере, Вера Гвоздева, тоже художница. Василий Иванович Шухаев был обвинён в том, что он японский шпион. Никогда в Японии не был. Он был в эмиграции во Франции, вернулся из Франции, уже преподавал снова в академии, но первая жена не простила ему измены, отъезда и накатала телегу, как говорили, что он японский шпион. Но он в лагере, вторая жена в лагере, он жене пишет письмо и рисует по памяти ее портрет. Перлюстрация писем, это письмо прочитано. Начальник в лагере говорит, что ты какой-то бабу рисуешь, а не мою жену. Рисуй портрет моей жены и мой портрет. И  это, в общем, облегчило участь Василия Ивановича Шухаева, потрясающего живописца. неоклассика с такой прорисовкой.

Я как-то приехала в Москву, зашла в Музей современного искусства, а там потрясающая выставка, которую сделала Елена Пантелеймоновна Яковлева, тогда сотрудник Русского музея. [Выставка] со следственным делом Шухаева, со всеми там допросами, доносами, показаниями, с документами и с работами, которые она собрала и в Тбилиси, и в Москве, и в Петербурге. Огромный художник. Мы не очень здорово изучаем свою историю, историю искусства, то, на чем в других странах сделали бы огромную библиотеку книг изучения. Есть хорошая монография, есть хороший каталог выставки, огромный художник, но [этого] недостаточно. Я делала в музее даже выставку, посвященном Василию Ивановичу Шухаеву. Тбилиси его помнит. Он там преподавал в академии.

Это благородство художников. Замечательные художники обратились со всеми письмами к кому? К Берии, к Сталину с просьбой разрешить Василию Ивановичу Шухаеву жить в столице. Минус же 10, да? Минус 10. Минус 10 столиц, минус главных городов. Вот ему разрешили жить в единственной столице Союзной Республики – Тбилиси. И Слава Богу, он там преподавал.

Я когда-то брала интервью у Зураба Константиновича Церетели, а Церетели, чтобы брать уроки у Шухаева, разгружал вагоны на товарной станции в Тбилиси и ходил, брал частные уроки у Шухаева. И Шухаев, это очень важно, что запомнил Церетели, Шухаев сказал ему: «Ты посмотри на натуру, как писать надо. Посмотри, отвернись и пиши по памяти. Вот тогда ты запомнил важное. Потом можешь ещё повернуться, ещё отвернуться, но пиши так». И очень смешно рассказывал о своей любви к Пушкину. Он говорил: «…в Тбилиси был один негр, и он всегда возглавлял похоронные оркестры». А представить себе, что такое похороны в Тбилиси, там свадьба – это ничто, а похороны – это с плакальщицами, с рыданиями духовых оркестров и так далее. Идёт негр и как бы дирижирует всем этим. И тогда ещё в какие-то ранние годы показалось, как в русскую культуру вошёл человек с другой кровью, с другим цветом кожи? Это же курчавость волос, другой темперамент, другое биение крови…

 Но вообще очень интересный человек Зураб Константинович, я должна сказать. Про него много разного пишут. Я доверяю только себе. Когда я делала выставку в музее Зураба Константиновича, он, чтобы пройти в зал выставочный (у нас так можно пройти три зала уже существующей экспозиции, потом оказаться в зелёном зале), подошёл к каждой смотрительнице и поцеловал ручку. Я не уверена, что наш директор, интеллигентный человек, знает имя, отчество каждой смотрительницы. И даже просто не всегда кланяются коллеги со смотрителями, а тут ручку поцеловать.

Потом в Московском музее потрясающе собирается коллекция, которую отчасти Зураб Константинович составил сам на деньги своей семьи. Дело в том, что его жена покойная унаследовала то, что принадлежало великим князьям грузинским, грузинского извода. Это наследство пошло на приобретение лучших работ, лучших художников. В коллекции музея есть и Миро[81], есть и Шагал[82], много чего. Вот сейчас я была на выставке юбилейной в современной части этого музея там такие работы. Я спрашиваю, это вы взяли? Нет, это наши. Это Родченко[83], это Степанова[84]. Это замечательная скульптура. Никогда не видела скульптуры. Она такая из листов жести сделана. Пушкин с листом рукописи. Художник Козлов никогда не видела этой работы. Она у них в фондах выставлена. Потрясающая работа. Вот я вас заговорила.

Если возвращаться к поэтическому творчеству, расскажите, а были ли у вас попытки печататься в журналах, в официальных изданиях?

Да, была попытка. Я однажды выходила в «День поэзии»[85]. Я принесла в День поэзии, тогда еще у меня не было машинки, и я даже не догадалась взять ее на прокат. Принесла стихи. И тогда очень милый человек, составитель, сказал: «Ну, у вас всё о культуре, да, о культуре, а что-то ближе к жизни».

Потом, однажды, я отнесла стихи в журнал «Нева», тогда уже напечатанные на машинке и меня, по-моему, даже знакомил с редактором главного журнала «Нева» Олег Охапкин. Это был такой человек в корсете, который закрашивал седину. Он тоже принял стихи, потом я получила ответ: «Очень много культуры в ваших стихах, а надо, чтобы там было биение жизни». Вот на этом я закончила попытки публикации в какое-то время в журналах.

Потом, правда, это был, наверное, год [19]74-й, в журнале «Нева» были опубликованы мои стихи, но я их не относила туда. Эти стихи были поданы в Союз писателей СССР вместе с тем письмом[86], которое... Я писала письмо отдельно, по-моему, Виктору Кривулину, Охапкину и так далее. Комиссию по работе с молодыми. Там был такой замечательный человек Лебедев[87], тогда эта стопка стихов оказалась в журнале «Нева».

 И мне Самуил Аронович Лурье, который тогда там работал, сказал: «Тамара, а вот ваши стихи, печатай в журнале»

- «Как? Я ничего не относила»

- «Ну как, вот пришли стихи и рекомендации, написанные Лебедевым».

 Я говорю:

- «Ну, хорошо, подарок судьбы.

И тогда вот этот журнал вышел с этой довольно обширной публикацией, за которую не стыдно.  Потом, я уж не помню, как дальше.... В «Авроре» как-то публиковали.

 Вот уже в какие-то более или менее такие, нельзя сказать, что облегчённые времена, но времена надежд [были], наверное, да. Когда про культуру уже можно было. Конечно, обидно, когда тебе пощечиной про культуру. А в чём культура-то провинилась?

А вот расскажите про это письмо, то, что в 1974 году вы вместе с другими поэтами обратились в Ленинградское отделение Союза писателей, как раз таки с описанием существующей второй культурной действительности. Как встречено было это письмо, и как у вас, я как понимаю, потом была встреча в самом Союзе писателей, да? Да, была встреча. И можете об этом рассказать?

Да, я дерзила, я что-то там про Кюхельбекера[88] говорила. Вообще, надо сказать, всякие институции литературные они очень смешные. В этом году я уговаривала Союз писателей исправить свою ошибку. Они в свое время не приняли очень хорошего поэта Юлиана Фрумкина-Рыбакова. Человек был на грани смерти, несколько месяцев назад ушёл из жизни, но, слава богу, успели его восстановить. Для него ударом было, что его не приняли в Союз писателей, как-то некрасиво, по-хамски не приняли. Мне казалось, что надо восстановить справедливость. Мне всегда хочется восстановить справедливость. У меня есть такой пафос. «Правдоборчество» или, не знаю, «правдонастаивание». И мне казалось, что Виктор Кривулин, Олег Охапкин, большие поэты, на самом деле большие, я правда не ошиблась, на самом деле большие поэты, которые составили славу этого нашего времени.

Я написала письмо, где цитировала Кюхельбекера и отзыв Толстого о Кюхельбекере, который написал, что есть поэты, которые думают, что они поэты, а на самом деле лишены (Каткову, по-моему, не помню, кому Толстой написал). Это всё частное мнение. Человек может ошибаться, и мнение его может быть неточным. Если поэты признают другого поэта достойным внимания, при всех эгоцентрических особенностях поэтической натуры, этому надо верить.

 Одна Майя Борисова[89] очень по-человечески отнеслась к моему письму. Ботвинник[90] сочувствовал, но боялся сочувствовать [открыто]. А Майя Борисова по-человечески и защищала там. А, собственно, что защищать? В свою пользу [я] ничего не просила.

Письмо это нашёл потом в архиве литературы и искусства[91] Эдуард Шнейдерман[92] и опубликовал его в журнале «Звезда» в каком-то там году, в каком-то номере. Его можно найти. Я даже когда-то этот журнал получила от Эдика в подарок. Эдик работал в архиве и нашёл среди разных документов такое.

Как я когда-то в этом же архиве нашла прошение, подписанное отцом Константина Константиновича Кузьминского, художником Кузьминским, с просьбой, ну там еще заседание было в какой-то комиссии, с просьбой учредить пенсию для дочери Пушкина. Она не успела эту пенсию получить, умерла по старости, ну вот такое письмо. Костя открещивался как только мог. Такого не могло быть. Ну, я не знаю, какие там были отношения в семье и как расстался отец Кузьминского с семьей. Но, тем не менее, вот такое было.

Конечно, никого тогда не приняли. Потом принимали отдельно Охапкина и Кривулина. Приезжал целый десант: Вознесенский, Ахмадулина, еще кто-то. Их приняли в Союз писателей СССР. Это было на переходе времен смягчения отношения к литературе, к другим временам. Или, наоборот, от не мягких времен, а времен к мягким.

А каких главных наставников в литературном творчестве вы бы могли назвать относительно себя и своего круга? Кто именно в литературе вам оказал главных наставников?

Ну, конечно, Глеб Сергеевич Семенов. Наверное, не наставник, а человек, который как бы мог так умно относиться к молодым поэтам и позволять им быть в тех обольщениях даже, которые они переживали и испытывали. Татьяна Григорьевна Гнедич, прежде всего. Дмитрий Евгеньевич Максимов. Дмитрий Евгеньевич Максимов, будучи очень тонким филологом, не состоялся как большой поэт. А Татьяна Григорьевна Гнедич всё-таки, вероятно, больше поэт. Виктор Андроникович Мануилов тоже всю жизнь писал стихи, но лучше он писал о литературе.

 Глеб Сергеевич Семёнов – большой поэт, которого жизнь не то, чтобы сломала, но надломила. То, что он собрал ЛИТО при Союзе писателей. Просто он отобрал лучших. В ту пору туда входила Елена Шварц[93], Елена Игнатова[94], Витя Кривулин, Олег Охапкин. Не все всегда ходили. Я была в этом лито. Татьяна Царькова, которая сейчас хранит в Пушкинском доме Пушкинские рукописи. Владимир Кривошеев.[95] Много-много замечательного народа и вот это общение.

А общение происходило, знаете, как дивно. Мои стихи обсуждали. У каждого был какой-то день назначен, когда будут корпус ваших текстов обсуждать взрослые люди, серьёзные (а мы тогда ещё молодняк) –  Тамара Юрьевна Хмельницкая, понимаете, коллега Тынянова[96] и так далее, Александр Семенович Кушнер[97], да, и  Глеб Сергеевич Семенов.

Скажем, когда моё одно из моих стихотворений Кушнер сравнил с его стихотворением «По тихим волнам океана». Это ритмика. Ты понимаешь, что ты не самозванец. Это же очень важно, ты не самозванец, не самоназванный поэт. А Тамара Юрьевна Хмельницкая, умница, в прошлом красавица обворожительная, а потом человек, который жил другой эпохой, совершенно другой эпохой. Собеседница Ахматовой. На улице Ленина жила какое-то время Анна Андреевна, Дмитрий Евгеньевич Максимов, Тамара Юрьевна Хмельницкая. Это был круг общения. Это тоже университеты.

 Расскажите, пожалуйста, а как происходило ваше знакомство с западной и отечественной культурой того времени? То есть посещали ли вы выставки художников, рок-вечера, театр? Как читали западную литературу и как вообще происходило?

Конечно, западная литература, американская, французская. Камю, Джойс. А Джойс просто вот Университетская библиотека или «[Иностранная] литература», номер журнала, пожалуйста, «Улисс» Джойса. Читай, не хочу. Почему в библиотеках хорошо работать? Всё, что ты хочешь, всё тебе, пожалуйста. Журнал «Польша» выходил такой, который знакомил с современным искусством, большой иллюстрированный журнал, там картинки художников были разных, западных, про выставки там писали. Потом были такие люди, особенно это было в художественных заведениях принято, приходили книгоноши, которые картиночки откуда-нибудь вырезанные продавали художникам за не очень большие деньги. Я даже забыла имена этих людей. Перепечатывалось много на машинках. Вот с чего начинался самиздат. То, чего ты не можешь найти в библиотеке или тебе не дадут.

Я помню, как приехал замечательный Саша Величанский[98], поэт прекрасный, московский, привез нам с Валерой на ночь почитать «Дар» В.В. Набокова. Ему кто-то привез «Дар», не перепечатанный, не машинописный, и мы читали – одну страницу переворачивает один, другой читает.

Я перепечатала на машинке когда-то, взяв машинку на прокат (у меня ещё своей не было), перепечатала том, который подготовили Струве и Филиппов[99], Мандельштама. И потом он расходился, ко мне приехал Вадик Мулин из Тарту, посланец от Ю.М. Лотмана, узнав, что есть у некой «петербуржаночки» несколько экземпляров плохо напечатанных, но на папиросной бумаге, тома Мандельштама. Ну, как бы разные бывали, да, истории такие.

А какое у вас было отношение в целом к советской официальной литературе и культуре? Читали ли?

То есть читали ли... Ну как, если автор интересен и хорош, да. Скажем, В.П. Астафьев же великий писатель, просто сейчас как-то его отодвинули. Он просто великий писатель, который писал правду, говорил правду, да. Мог быть не всегда корректен в чём-то, но он огромный писатель. Я его видела и его лицо вызывает просто уважение. Приходил в лицей так же, как Гумилёв.

«Мертлявая» литература, к сожалению. Так получалось, что и А.А. Вознесенский немножко суетился больше, чем надо. Хотя ходили в этот замечательный зал Театрального института, который когда-то был залом ТЮЗовским[100], слушать Вознесенского. Правда, смешно было, пафос «уберите Ленина с денег», героизм. Смешно, но тогда, наверное, на кого-то производило впечатление. Мне показалось это избыточными стараниями. Не знаю. То, что выходит наверх, то, что всплывает наверх, не всегда хорошо. А потом литература – это такая проверка человека по всем статьям на «правдость», не на правильность.

Скажите пожалуйста, мы в целом уже говорили об этом, о Серебряном веке. А все-таки в культуре того времени Серебряный век какую роль играл ключевую в творчестве и искусстве?

Думаю, для моего поколения да. Серебряный век и одновременно русский поэтический авангард. Это такое сочетание А.А. Крученых «Дыр бул щыл» и Серебряный век. Одно без другого же не ходит. И вот эта игра «сбросим с теплохода современности». Для того, чтобы заявить о себе, наверное, надо от чего-то отказаться.

 И вообще грустная история с В.В. Маяковским, как очень талантливый человек превратился в рупор идей и как будто бы всё растерялось. У меня был повод про это подумать и поговорить сейчас в Музее современного искусства. Потому что одно дело, когда ты в кругу своих современников и единомышленников. Пока Д. Д. Бурлюк был рядом, В.В. Маяковский был очень талантлив.

Бурлюк уехал, и Бурлюк стал другим, к сожалению, и Бурлюк не реализовался ни в Чехии, ни на Дальнем Востоке, сначала не в Чехии, где он был, и не в Америке. А Маяковский как бы сдулся, как-то не грустно. И понимаешь, почему и пуля в лоб тоже. Но эти интенции, желание перевернуть, сделать иначе, свежее, то, что проявилось больше всего в фотографии, наверное, в живописи, в словах в начале, а потом это перешло в рекламу, в агитку и прочее. Одно дело, когда Бурлюк тебе на ухо что-то нашептывает, другое дело, когда Осип Брик, агент ГПУ, сотрудник ОГПУ.

Конечно, удивительная фигура Лили Брик, которую многие вспоминают с благодарностью. Но я когда-то... От музея же нас обычно посылали куда-нибудь читать лекции, в Киев, в Баку ещё. Я в Баку ездила с лекциями про Пушкина и про Маяковского. И вот когда ты дочитываешься в замечательном томе, который сделал И.С. Зильберштейн[101] «Лит[ературное] наследие». Огромные тома такие, да, толстенные. Когда читаешь письма Маяковского к Лиле Брик с этим рисуночком «твой щен» с расползающимися лапами. А потом, когда узнаешь, что Брики не приехали на похороны Маяковского, были в Швеции в командировке, Осип был, да, и, ну, вот. С другой стороны, не было бы имени Маяковского на первом месте во всех школьных программах, если бы не Лиля Брик, которая написала письмо Сталину, доказывая. Потом Сталин процитировал: «Маяковский был и остаётся, был, есть и будет, и остаётся главным поэтом нашей эпохи». Жить так смешно и трагично, и трагикомично бывает смешанно.

Скажите, мы уже начинали с этого, термин «бронзовый век», он характеризует атмосферу, время, в котором общались, существовали поэты неофициальной культуры Ленинграда. Можно ли это назвать «бронзовым веком»? Если да, то что под этим подразумевается, на Ваш взгляд?

 Ну, во-первых, ирония. Вот был Серебряный, а вот Бронзовый, он попроще будет. Потом, наверное, это точное ощущение, что всё-таки эта культура попроще и подкладка культурная, может быть, в какую-то пору попроще. А потом проекция уже на каменный [век]. Мы, боюсь, что близко к тому стоим. Ироник, на самом деле, этот термин придумал, Слава Лён[102], замечательный, друживший с А.А. Кручёных, член вот этого объединения СМОГистов самое молодое общество гениев. Там – В.С. Батшев, там – В.Д. Алейников[103]. Группа поэтов прекрасных. С Лионозовской группой[104] очень близко были. Лионозовцы – они почти одно целое.

Потом ощущение быта, Серебряный век, один быт даже у Сологуба, который был разночинцем. Анна Андреевна, у неё происхождение чуть-чуть дворянское, и у Н.С. Гумилёва, А.А. Блок, понятно, академическая среда, а Сологуб – учительство, средний школьный учитель. Но всё-таки это не эпоха 50-х, 60-х, 70-х годов нашего века. Демократичнее, я бы сказала, мягко. Конечно, Бронзовый.

А если возвращаться к истории культурной жизни Ленинграда этого времени, таким, наверное, событием, можно сказать, стало создание «Клуба-81»[105].

 Да, сейчас расскажу. Я ригорист и брюзга, и чистоплюйка. Я не люблю контакты с органами. Папенька мой, который по неволе стал офицером и дослужился до полковника, должен был стать генералом, но в ответ на матерщину своего непосредственного начальника генерала Гейбо[106] ответил большим матросским загибом, который знал ещё с детства, а ему пришлось пройти Гражданскую войну, Финскую и Великую Отечественную. И поэтому в генералы не был произведён, ушёл полковником на пенсию. Он строго-настрого нам в детстве велел, увы, не дружит с детьми сотрудников особого отдела, потому что дети же могут сказать что-нибудь, что говорят дома. И вообще ни с какими тайными официальными организациями не соединяться.

Я знала, что это от самого начала, от московских друзей, я знала, что это инициатива Комитета государственной безопасности и его отдела культуры. Собрать всех вот этих фрондирующих, молодых и как-то ими руководить, как-то ими управлять. Не очень люблю, когда мной управляют. Ладно, уже в семье как-то с этим согласилась, но систему управления не люблю.

Честно, всех предупреждала, что знала. Меня приглашали девушки в журнал «Мария» самиздатский - Таня Горичева[107], Н.Л. Малаховская[108], Т.А. Мамонова[109] и так далее. Я посмотрела, что в этом журнале. Нет, все не понравилось. Я не люблю то, что называется работа на билет, на отъезд. Я точно знаю, что я никуда отсюда не уеду, я имею право жить в Петербурге по праву рождения моих предков и всех их колен и для меня это очень важно, что вокруг. Дальше Парижа и Вены – на две недели. Куда пустят? Пустили нас в Вену, сможем в туристическую поездку. Дети сделали всё, чтобы мы Вену увидели. Я восхитилась Альбертиной[110]. Я увидела замечательного художника, работы Явленского[111], про которого много тут говорила, а не видела его в жизни. Много где-то мы побывали, всё посмотрели, через две недели уже хочется домой. Но игра на выдавить, это же понятно, иногда кого-то хотят выдавить, чтобы человек уехал. Иногда человек просто понимает, что зарабатывает право на отъезд. Это культурные действия, это культурное сопротивление, наверное, но мне это не нравится. Я на одном из первых собраний «Клуба-81» читала стихи. Тогда прошли стихи, посвящённые Серёже Дедюлину, которого выдавливали. Я знала, что руководить этим будет Ю.А. Андреев[112], человек, работавший в Пушкинском доме. В Пушкинском доме знали, что он «стук по стук, молодой пастух». С Иваном Федоровичем Мартыновым[113] мы когда-то его биографию по газетам, журналам прочли. Он был усыновлен генеральным секретарем Коммунистической партии Франции Андреа Марти, поэтому у него отчество Андреевич. В общем, всё это невкусно, честно говоря, на мой вкус это непрельстительно.

С Борисом Ивановичем Ивановым я долго спорила. Я всякий раз, когда был юбилей клуба, говорила: «Расскажите правду». Потом стали рассказывать правду. Как ходили на этот правёж, как им объясняли.

 Аркаша Драгомощенко очень тонко, не ходил вместе со всей компанией. Компания эта была приличная, ходившая в кабинет к человеку, который вставлял мозги на место. И ребята-то, в общем, не то, чтобы ни в чём не повинны, но не надо литературу смешивать с тем, что её уничтожает.

Пять человек не подписали устав клуба. Дело в том, что у клуба был устав. В уставе был пункт, что автор обязуется не публиковать свои сочинения на Западе. Это лишает литератора свободы слова. Слово должно быть свободно, воздушными путями доходить до читателя. Читатели и переводчики имеют право знать, что такое литература этого времени – это из меня не вытравить никогда. Диффузия культур, диффузия знаний – это очень важно.

Я не устаю повторять, что все мы дети французского просвещения, что вообще не было бы великой русской культуры, если бы не Николай Иванович Новиков и его типографическая кампания, если бы не петровские реформы сначала и насильственное просвещение. Не было бы. Не обидно входить в великую семью народов, и распри позабыв.

Поэтому у меня были чисто этические противоречия. Меня не включили в альманах «Круг», потому что Сашенька Миронов подарил мне Альманах, написав «Дорогой Тамаре от окроплённого Миронова». Его подвергли цензуре. Ну вот, да, вот цензура была. Ну что же делать? Ну хотели, осуществили свою задачу.

В этом героизма было немного. На каждом заседании клуба присутствовал Андреев, сидел в первом ряду. [Была] Белла Нуреевна Рыбалко, тогдашний директор музея Достоевского, у которой бывали хорошие выставки. Тем не менее, Белла Нуреевна, которой было поручено от Управления культуры немножечко пригладить шерстистых художников. И Андреев, которому было поручено немножечко литераторов отвезти в берега.

Ничего хорошего с Андреевым не случилось. Он потом занялся какой-то «ерундобиной».

Экстрасенс?

 Про здоровое питание, про всякую ерунду. И сын его что-то такое придумывал с реновацией домов. Это боженька же не фраер, он же потом шельм-то метит. Человек начинал как куратор больших культурных программ, а потом какой-то глупостью занялся. Но с Борисом Ивановичем – да. Правда, я на Пушкинской-10[114], когда какие-то собирала замечательные литературные, вчера Бориса Иванова «Юбилейный вечер» делала.

Сделала музей «Самиздат» на Пушкинской-10. Испортили молодые организаторы. Там у меня была такая простая идея. Человек приходит (Серёжа Ковальский разрешил сделать музей в коридоре), а в коридоре – это коридор вечности (для меня). В коридор ты входишь, на тебя со всех стен смотрят большие лица, я увеличивала специально фотографии, собрала фотографии поэтов, и смотрят форматы твоего лица, а ты в глаза заглядываешь, да, и рукописи. 

Потом замечательные, активные, новые владельцы этих территорий, они решили пригласить дизайнеров. Дизайнер – это же, конечно, человек, который должен что-то освоить. Дизайнеры сделали музей. Вы были в новом музее?

На втором этаже?

 Да. Там красные шкафчики. Шкафчики, которые напоминают шкафчики. Если у вас уже есть дети, то в детском саду туда детские вещи вкладывают. Если детей нет, то поверьте мне на слово.

А я кричала и предлагала, если шкафчики, то вот напротив Московский вокзал, там были автоматические камеры хранения, в которые закладывали «хранки». Вот туда приносили самиздат, закрывали на код и звонили в Москву, или из Москвы приезжали люди, оставляли «хранки». Говорили, там, в таком-то ящичке, в таком-то шкафчике, под таким-то номером заберешь.  Саша Сопровский[115] оставлял из Москвы, привозя что-нибудь в сборнике для передачи потом через какое-нибудь посольство для публикации Е.В. Харитонова[116], тогда очень модного автора, увы, тоже ушедшего из жизни рано. Ну и так далее. Ну вот, до сих пор где-нибудь они есть в маленьких городах, эти металлические шкафчики. Зачем же красным-то? И красный цвет при чем-то.

Правда, извиняясь, вероятно, передо мной девушки на стене написали какой-то мой текст и подписали Тамара Буковская.

«Вот что-то литература двух поколений не имела возможности выхода куда-то, и вот она ушла в самизддат». Мне-то что? Я же не Маркс, не Энгельс, не Ленин. Мне важно, чтобы был смысл. Лица – лица литературы. И рукопись. Вот. Чего-то, наверное, не рассказала.

Я предлагаю завершить нашу беседу рассуждениями в целом об эпохе. Что для вас 80-е годы? Эпоха перемен, эпоха перестройки.

80-е годы эпоха арестов. Сенечку Рогинского за участие в исторических сборниках «Памяти». Ребята собирали материалы, которые были у тогда ещё доживавших людей, прошедших лагеря и так далее. Здесь опубликовать это было невозможно. Это ученики Лотмана, Юрий Михайлович Лотман, Тартусская школа. Они пересылали это во Францию в издательство «Посев». Не в «Посеве», в «МК-прессе» выходили эти замечательные сборники. Потом, Слава Богу, что-то было перепечатано здесь. Арест Сенечки Рогинского, арест Кости Азадовского[117]. По надуманному, придуманному. Потому что была активная переписка, потому что Константин Маркович печатался и во французских литературоведческих изданиях и так далее. Конечно, 1981 год – начало арестов. Какое-то потепление, когда произошло, были большие надежды. Нас всегда то жжет, то лихорадит в России. А вы имели в виду что?

Про перестройку.

Конечно, было замечательно. Например, Сахарова [взять]. Можно знать, что человек, который написал когда-то этот «Меморандум» при всех его винах в участии в создании бомбы и всего. Есть же у человека всегда большая вина и большая ответственность, но тем не менее человек смог преодолеть это в себе и сказать.

Был такой замечательный (я не знаю, жив ли он сейчас), Володя Бродянский, режиссёр, который поставил в своё время одну пьесу в Пушкинском театре[118] и одну пьесу в таком небольшом театре.  «В ожидании Козы». Не в ожидании году, а в ожидании Козы. Такой человек продвинутый театральный, он ездил навещать Сахарова, возил ему какие-то приветы, посылки и так далее.

Вообще, ужасно жить во время, как жили люди после декабрьского восстания. Мы сейчас думаем в музее, что сделать к годовщине декабрьского восстания. Я предлагаю выставку «Декабристы без декабря» - люди с этими интенциями, но люди, не выходившие на площадь, а жившие великими мечтами, великими надеждами, и видевшие крах этих надежд и мечтаний. Наверное, наше поколение в этом состоянии несколько раз пребывало, да, переворачивало нас.

А как, на ваш взгляд, эти перемены Перестройки и [19]90-е годы повлияли на науку и культуру в целом?

Как всегда, вылезло не лучше, всплыло наверх не лучше. Наука, боюсь, потерпела большие уроны, потому что фундаментальная наука, которая против всякого давления складывалась, она была разрушена сначала отсутствием денег, потом отсутствием реализации. Я не знаю, что с ней сейчас происходит. Думаю, уже мало чего происходит. Просто у меня мой сводный брат – большой военный инженер и учёный. И всё это называют простыми словами, то, что происходит. К сожалению, так не происходит. С литературой на какое-то время она почувствовала возможность выдохнуть тоже, может быть, не до конца. Что-то было уже утрачено.

Какие-то надежды уже не сбывались. Но, слава богу, какое-то количество моих современников всё-таки было напечатано. И вышли книжки Александра Николаевича Миронова[119] и... Володя Эрли, Жени Звягина[120], Виктора Борисовича Кривулина, (Витеньки Кривулина, Виктор Борисович что-то не идет это титулование), Олега Охапкина. Был великий ученый Козырев, которому было совсем непросто. У него замечательная, по-моему, племянница Марианна Козырева, замечательный писатель. Ну вот сейчас сын Марианны хранит архив Елены Шварц. Как бы все очень связано. Никогда не бывает так, что всегда было только очень хорошо.

 Спасибо большое.

Да, пожалуйста.

Да, и у меня вот остались два таких уточняющих вопроса. Вот вы рассказывали о своем отце и то, что он имел дружбу с многими художниками и литераторами. А не могли бы вспомнить, с кем именно он общался?

У ого?

 У отца.

 У отца? Так бегом не вспомню. Я знаю, о ком он говорил, он говорил о И.Э. Бабеле, он говорил о М.М. Зощенко. Очень много знал и с Зощенко, кажется, виделся. Мама дружила с Германом в его лучшую пору, Юрием Павловичем Германом[121], который отец одного Германа и дед второго Германа, в ту пору, когда он был ещё молодым писателем и писал крепкую прозу. Не знаю, кого ещё. С кем-то из МХАТовцев[122] папенька дружил, когда жил в Москве. Как-то не очень рассказывали родители, пройдя всякие непростые времена.

 Могли бы Вы сказать годы, когда Вы учились в университете? В какие годы было обучение? Когда Вы впервые пришли в университет?

Наверное, в библиотеку я пришла в [19]62 году. В конце [19]62 года или в апреле [19]62 года. А в университет… Наверное, [19]64 год.

А закончили вы, получается…?

Учились на вечернем уже шесть лет, не пять, как на дневном, шесть лет, это какой же там год у нас? Шестьдесят четыре плюс шесть, [19]70, наверное, да? Не очень я с цифрами.

Хорошо, спасибо большое. Я думаю, мы на этом тогда закончим.

[1] Александр Николаевич Бенуа (1870-1960) – русский художник Серебряного века.

[2] Евгений Евгеньевич Лансере (1875-1946) – русский художник Серебряного века.

[3] То есть парадный двор перед зданием.

[4] «Ленинградское дело» - серия репрессивных судебных процессов над партийными и государственными деятелями в 1949-1950-е гг. Ленинграда.

[5] Возможно, речь идёт о «деле авиаторов» - серии репрессивных судебных процессов над лётчиками и военной администрации в послевоенное время.

[6] Лев Николаевич Гумилев (1912 – 1992) – советский ученый, историк, этнограф, автор пассионарной теории этногенеза.

[7] Здание Царскосельского лицея во флигеле Екатерининского дворца в г. Пушкин.

[8] Речь идёт о Н.С. Гумилёве и об А.А. Ахматовой соответственно, русских поэтах Серебряного века.

[9] То есть выпускницы Высших женских Бестужевских курсов в Санкт-Петербурге (1878-1918) – первого высшего учебного заведения для женщин в России.

[10] Эдди Рознер, настоящее имя – Адольф Игнатьевич Рознер (1910-1976) – немецкий, польский и советский композитор, музыкант, джазмен.

[11] То есть Мариинского театра в г. Санкт-Петербург.

[12]  Михаил Давидович Яснов (1946-2020) – русский детский писатель, переводчик, печатлся под псевдонимом Гурвич.

[13] Клуб «Дерзание» - литературная студия при Дворце пионеров, существующая с 1930-х гг. Именно из клуба «Дерзание» вышли многие ленинградские поэты и писатели середины и второй половины XX века.

[14] Аркадий Илин (род. 1948) – российский поэт. Член Союза писателей России.

[15] Андрей Владимирович Ларионов (1948-1991) – советский художник, живописец.

[16] Общество «Мемориал» внесено Минюстом РФ в реестр иностранных агентов, ликвидировано по решению суда.

[17] Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок (1881-1939) – актриса, мемуарист, жена поэта А.А. Блока и дочь химика Д.И. Менделеева.

[18] Валерий Андреевич Мишин (род. 1939) – советский и российский художник, поэт, член Союза художников Санкт-Петербурга, член Союза писателей Санкт-Петербурга.

[19] Михаил Михайлович Петренко (род. 1938) – советский и российский художник. С 1994 г. живет и работает в США.

[20] Любовь Александровна Андреева-Дельмас (1884-1869) – российская и советская оперная певица, педагог.

[21] Роман Иванович Шустров (1959-2020) – советский и российский художник, скульптор, кукольник и театральный деятель.

[22]Имеется в виду, Молодёжный театр на Фонтанке в г. Санкт-Петербург.

[23] Творческий псевдоним респондента.

[24] О поэтах Малой Садовой далее. Группа поэтов Малой Садовой названа по адресу известного Елисеевского гастронома в Ленинграде, где собирались представители литературного «андеграунда». Среди авторов можно выделить Т.С. Буковскую (Алла Дин), В.И. Эрля, К.К. Кузьминского, В.Г. Ширали, Л.Л. Аронзона, В.Б. Кривулина и др.

[25] Владимир Ибрагимович Эрль, настоящая фамилия – Горбунов (1947-2020) – советский и российский поэт и прозаик, текстолог, яркий представитель ленинградского «андеграунда».

[26] Андрей Владимирович Гайворонский (род. 1947?) – советский поэт, представитель группы Малой Садовой.

[27] Библиотека Академии наук.

[28] Государственная публичная библиотека им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (ныне – Российская национальная библиотека).

[29] Научная библиотека им. М. Горького – библиотека Ленинградского/Санкт-Петербургского государственного университета.

[30] Второй этаж здания Двенадцати коллегий.

[31] «Красная новь» — советский литературный журнал, выходивший с 1921 по 1941 год.

[32] Наверное, имеется в виду «Абраксас» — литературный альманах, издававшийся в 1922-1923 годах.

[33] Людмила Александровна Иезуитова (1931-2008) – советский и российский филолог, специалист по творчеству Л.Н. Андреева.

[34] Дмитрий Евгеньевич Максимов (1904-1987) – советский филолог, литературовед, поэт, специалист по творчеству А.А. Блока, В.Я. Брюсова, М.Ю. Лермонтова и других поэтов. Работал профессором в ЛГУ, вел «Блоковский семинар», получивший популярность и авторитет в интеллектуальной и творческой среде советской эпохи.

[35] Борис Фёдорович Егоров (1926-2020) – советский и российский филолог и историк культуры, писатель и мемуарист.

[36] Юрий Михайлович Лотман (1922-1993) - советский и российский литературовед, культуролог и семиотик. Один из популяризаторов и организаторов науки, в частности, руководитель занменитой Тартусской школы.

[37] Ныне – Российский государственный педагогический университет им. А.И. Герцена в Санкт-Петербурге.

[38] Ефим Григорьевич Эткинд (1918-1999) – советский и французский филолог и переводчик. В 1974 г. вынужден был эмигрировать после распространения творчества А.И. Солженицына и подготовки собрания сочинений И.А. Бродского.

[39] Речь идет о мемуарах «Курсив мой. Автобиография» Нины Николаевны Берберовой (1901-1993), русской писательницы в эмиграции.

[40] Татьяна Григорьевна Гнедич (1907-1976) – советская переводчица, поэтесса.

[41] «Кресты» —название известной тюрьмы, которая располагается на Арсенальной набережной в Санкт-Петербурге.

[42] Николай Иванович Гнедич (1784-1833) – русский переводчик, известен переводом «Илиады» Гомера.

[43] Константин Константинович Кузьминский (1940-2015) – советский и американский писатель, эссеист.

[44] Респондент, наверное, имеет в виду профессоров, с которыми К.К. Кузьминский общался в академической среде.

[45] Николай Иванович Николаев (род. 1947?) – советский и российский литературовед, библиотекарь, участник культурной жизни «андеграунда».

[46] Виктор Борисович Кривулин (1944-2001) – советский и российский поэт, яркий представитель «ленинградского андеграунда» 1960-1980-х гг.

[47] Евгений Львович Рухин (1943–1976) — советский художник-нонконформист, представитель неофициального искусства.

[48] Михаил Михайлович Шемякин (род. 1943) – советский, американский и российский художник, скульптор и искусствовед.

[49]Группа ОБЭРИУ – поэтическая группа, существовавшая в 1920-1930-е гг., в которую входили Д. Хармс, Н. Заболоцкий, А. Введенский, К. Вагинов и др.

[50] «Серапионовы братья» - литературное объединение, возникшее и существовавшее в Петрограде/Ленинграде в 1920-х гг. В группу входили Н. Тихонов, М. Зощенко, В. Каверин и др.

[51] Институт русской литературы Российской академии наук (Пушкинский Дом) в Санкт-Петербурге.

[52] Район Санкт-Петербург на юго-западе города.

[53] Беседа с респондентом происходила в Музее-квартире А.С. Пушкина на Мойке, 12 в Санкт-Петербурге.

[54] Константин Константинович Вагинов (1915-1934) – советский поэт, принадлежавший к группе ОБЭРИУ.

[55] То есть на Мойку, 12.

[56] Имеется в виду Санкт-Петербургский колледж управления и экономики, который располагается в этом здании.

[57] Пётр Созонтович Выходцев (1923-1994) – советский и российский филолог, литературовед, литературный критик, долгое время был заведующим кафедрой советской литературы в ЛГУ.

[58] СМОГ — литературное объединение молодых поэтов, созданное В. Алейниковым и Л. Губановым в январе 1965 г.

[59] Георгий Дионисович Костакис (1913-1990) – советский коллекционер греческого происхождения.

[60] «Газаневская культура» - обозначение ряда выставок художников-нонконформистов, прошедших в Доме культуре им. Газа в 1974 г. и Доме культуре «Невский» в 1975 г.

[61] Имеется в виду, выставка «Пушкинская-10. Ковчег ХХI века», проходившая с 9 июля 2024 г. по 12 сентября 2024 г.

[62] Речь идет о Елисеевском гастрономе на Малой Садовой улице в Санкт-Петербург, где собирались деятели культуры в 1960-1970-е годы.

[63] Александр Николаевич Миронов (1946-2010) – советский и российский поэт, представитель ленинградского «андеграунда» 1960-1980-х гг.

[64] Михаил Евсеевич Юпп (род. 1938) – советский и американский поэт.

[65] «Грани» - журнал русского зарубежья, издается с 1946 г.

[66] Владимир Семенович Батшев (род. 1947) – советский писатель и диссидент.

[67] Александр Анатольевич Карпов (род. 1951) – советский и российский филолог, литературовед, историк культуры, заведующий кафедрой истории русской культуры СПбГУ.

[68] Имеется в виду Ленинградское высшее художественно-промышленное училище имени В.И. Мухиной (ныне - Санкт-Петербургская государственная художественно-промышленная академия имени А. Л. Штиглица).  

[69] Анжи Гудар (1708-1791) – французский писатель.

[70] Василий Фёдорович Малиновский (1765–1814) — русский дипломат, публицист, просветитель.

[71] Музей В.В. Набокова находится в Санкт-Петербурге на Большой Морской улице, 47 при Санкт-Петербургском государственном университете

[72] Олег Александрович Охапкин (1944-2008) – советский и российский поэт.

[73] Юлий Сима Островский (1938-1995) - живописец, композитор, поэт, скульптор, философ.

[74] Офортная ткань используется при создании гравюр.

[75] Поль Сезанн (1839-1906) – французский художник, представитель постимпрессионизма.

[76] Владимир Николаевич Макаренко (род. 1943?) – советский и российский художник.

[77] Геннадий Максимович Сорокина (1939-2004) – советский и российский художник.

[78] Анатолий Савельевич Заславский (род. 1939)  – советский и российский художник. 

[79] Валерий Самуилович Черешня (род. 1948) – советский и российский художник, поэт.

[80] Анна Петровна Остромова-Лебедева (1871-1955) – русская и советская художница, участница творческого объединения «Мир искусства».

[81] Жоан Миро (1893-1983) – испанский художник.

[82] Марк Шагал (1887–1985) – русский и французский художник.

[83] Александр Михайлович Родченко (1891–1956) — русский и советский живописец, график, плакатист, скульптор, фотограф.

[84] Варвара Фёдоровна Степанова (1894-1958, Москва) — советская художница-авангардистка, представительница конструктивизма, дизайнер и поэтесса.

[85] «День поэзии» - литературный альманах, издававшийся Ленинградским отделением Союза писателей СССР с 1956 г.

[86] Речь идет о письме Т.С. Буковской в Союз писателей СССР о проблеме «существования официальной и неофициальной культуры». См.: ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 640. Л. 63-65.

[87] Возможно, идет речь Александре Гервасьевиче Лебеденко (1892-1975) – советском писателе, который работал тогда литературным критиком и был членом правления Ленинградского отделения Союза писателей СССР.

[88] Вильгельм Карлович Кюхельбекер (1797-1846) — русский поэт и общественный деятель, участник движения декабристов.

[89] Борисова Майя Ивановна (1932-1996) – советская и российская поэтесса.

[90] Семён Вульфович Ботвинник (1922-2004) – советский и российский писатель, переводчик.

[91] Центральный государственный архив литературы и искусства в Санкт-Петербурге (ЦГАЛИ СПб.).

[92] Эдуард Моисеевич Шнейдерман (1936-2012) — писатель, поэт, архивист, активный участник неофициальной литературной жизни Ленинграда.

[93] Елена Андреевна Шварц (1944-2010) – русская поэтесса, писательница, переводчица.

[94] Елена Алексеевна Игнатова (род. 1946) – русская поэтесса.

[95] Владимир Степанович Кривошеев (род. 1947) – советский и российский поэт.

[96] Юрий Николаевич Тынянов (1894–1943) — русский и советский писатель, литературовед, сценарист, переводчик.

[97] Кушнер Александр Семёнович (род. 1936) – советский и российский поэт.

[98] Александр Леонидович Величанский (1940-1990) — советский поэт и переводчик.

[99] См.: Собрание сочинений: В 4 т. / О. Э. Мандельштам ; Под ред. Г.П. Струве, Б.А. Филиппова.  М. : Изд. центр "Терра", 1991.

[100] Театр юного зрителя в г. Санкт-Петербург.

[101] Илья Самойлович Зильберштейн (1905— 1988) – советский литературовед, литературный критик, историк культуры, коллекционер и издатель. Один из основателей и редактор сборников «Литературное наследство».

[102] Слава Лён (наст. В.К. Богатищев-Епишин, 1937-2021) – советский и российский поэт, публицист, художник, философ.

[103] Владимир Дмитриевич Алейников (род. 1946) - советский и российский поэт, прозаик, переводчик, художник.

[104] Лианозовская группа /школа - творческое объединение, существовавшее в СССР 1950-1970-х гг., названная по названию железнодорожной станции – Лианозово, где жили Е. Кропивницкий и И. Холин, у которых собирались поэты и художники.

[105] «Клуб-81» — это неформальное творческое объединение литераторов, основанное в ноябре 1981 г. и существовавшее, тем не менее, под официальным кураторством Ленинградского отделения Союза писателей и под негласным надзором КГБ.

[106] Иосиф Иванович Гейбо (1910-1992) – советский военный лётчик.

[107] Татьяна Михайловна Горичева (род. 1947) – советская и российская писательница, философ, диссидент, издатель.

[108] Наталья Львовна Малаховская (род. 1947) – советская писательница, общественный деятель.

[109] Татьяна Арсеньевна Мамонова (род. 1947) – советская писательница, диссидент, общественный деятель.

[110] Альбертина — художественный музей в центре Вены.

[111] Алексей Георгиевич Явленский (1864-1941) — русско-немецкий художник-экспрессионист.

[112] Юрий Андреевич Андреев (1931-2010) – советский литературовед, член Союза писателей СССР.

[113] Иван Фёдорович Мартынов (род. 1939) – советский и американский писатель, диссидент.

[114] Арт-центр «Пушкинская-10» (Музей нонконформистского искусства).

[115] Александр Александрович Сопровский (1953-1990) – советский поэт.

[116] Евгений Владиморович Харитонов (1941-1981) – советский и российский поэт, драматург, режиссер.

[117] Константин Маркович Азадовский (род. 1941) – советский и российский литературовед.

[118] Имеется в виду Александрийский театр в Санкт-Петербурге.

[119] Александр Николаевич Миронов (1948-2010) – советский и российский поэт.

[120] Евгений Аронович Звягин (1944-2018) – советский и российский писатель.

[121] Юрий Павлович Герман (1910-1967) – советский писатель, драматург. Лауреат Сталинской премии.

[122] Московский художественный академический театр им. А.П. Чехова.